Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Увы, увы, господин Жильбер, – сказал он, – вот она, гражданская война в истинном своем виде: все идет так, как вы мне предсказывали, но дела пошли быстрее, чем я думал, и быстрее, чем вы сами предполагали. Я видел, как злодеи резали плутов. Теперь вижу, как злодеи режут честных людей. Я видел, кал умертвили Флесселя, видел, как умертвили господина Делоне, видел, как умертвили Фулона, видел, как умертвили Бертье. Я дрожал всем телом, и убийцы были мне отвратительны. А ведь люди, над которыми чинили расправу, были презренные негодяи. Тогда-то, господин Жильбер, вы и предсказали мне, что придет день, когда станут убивать честных людей. И вот убили господина де Шарни. Я уже не трепещу, я рыдаю; мне уже не убийцы отвратительны, я сам себе гадок.

– Бийо! – начал Жильбер.

Но Бийо, не слушая, перебил:

– Вот бедный юноша, его убили, господин Жильбер; он был солдатом, он сражался, он не убивал, а его убили.

И Бийо испустил вздох, исходивший словно из самой глубины его существа.

– Эх, – продолжал он, – я знал этого беднягу ребенком, я видел, как он скакал на своей серой лошадке из Бурсона в Виллер-Котре, возил хлеб, который посылала беднякам его матушка. Красивый был мальчик, белолицый, румяный, а глаза большие, синие, и все-то он смеялся. И вот ведь чудная история: чуть я увидал, как он лежит здесь, истекающий кровью, изуродованный, и сразу вижу не покойника, а веселого мальчугана с корзинкой в левой руке и с кошельком в правой. Эх, господин Жильбер, право слово, хватит с меня, не хочу я больше на все это глядеть, вы мне уж наперед рассказали: еще дойдет и до того, что вы сами будете помирать у меня на глазах, и тогда…

Жильбер тихонько покачал головой.

– Не беспокойся, Бийо, – сказал он, – мой час еще не пришел.

– Тем лучше, доктор, а вот мой час уже пришел. У меня дома жатва, зерно вот-вот осыплется, у меня земля стоит под паром; у меня любимая семья, и когда я увидел этого покойника, над которым плачет его родня, я понял, что люблю своих в десять раз больше, чем раньше.

– К чему вы клоните, любезный Бийо? Вы что ж, надеетесь, что я вас пожалею?

– Да нет, что вы, – простодушно отвечал Бийо, – просто, когда мне тяжело, я жалуюсь, но жалобами делу не поможешь, вот я и рассчитываю, что сам себе помогу, как сумею.

– Значит, вы…

– Значит, я хочу вернуться к себе на ферму, господин Жильбер.

– А что потом, Бийо?

– Эх, господин Жильбер, я слышу голос, который зовет меня домой.

– Берегитесь, Бийо, этот голос советует вам стать дезертиром.

– Я не солдат, господин Жильбер, какой из меня дезертир?

– То, что вы задумали, Бийо, есть самое настоящее дезертирство, и вам это еще непростительнее, чем солдату.

– Объясните, доктор, почему.

– Как! Вы явились в Париж во имя разрушения, а когда здание уже готово рухнуть, вы надумали дать тягу?

– Да, чтобы под его обломками не задавило моих друзей.

– Вернее, чтобы вас самого не задавило.

– Ну, – возразил Бийо, – подумать немножко о себе самом тоже не грех.

– Хорошо же вы все рассчитали! Как будто камни не летят во все стороны! Как будто они не могут даже на расстоянии уложить на месте трусов, которые спасаются бегством!

– Ах, господин Жильбер, вы же знаете, что никакой я не трус.

– Тогда вы останетесь, Бийо, потому что вы еще нужны мне здесь.

– Но там я тоже нужен семье.

– Бийо, Бийо, я думал, вы согласны со мной в том, что у того, кто любит родину, нет семьи.

– Хотел бы я знать, повторили бы вы эти слова, если бы на месте этого юноши оказался ваш сын Себастьен?

И он указал на мертвеца.

– Бийо, – отвечал Жильбер, как истый стоик, – придет день, когда я буду простерт перед моим сыном Себастьеном, как простерт теперь перед нами этот несчастный.

– Тем хуже для него, доктор, если в тот день он останется так же невозмутим, как вы теперь.