Анж Питу - Александр Дюма (1851)

XXVI. Жорж де Шарни

События, которые мы здесь излагаем, описывались уже на сотни ладов, потому что эти события представляют собой один из интереснейших эпизодов того славного периода с 1789 по 1795 год, что зовется Французской революцией.

Об этих событиях еще будет рассказано на сотни ладов, но мы заранее утверждаем, что ничье повествование не превзойдет наше в беспристрастности.

Однако и после всех этих повествований, включая наше, историкам останется немало работы, ибо история никогда не бывает полна. У каждого из сотни тысяч свидетелей своя версия, каждой из сотни тысяч разных подробностей присущи свой интерес и поэтичность как раз потому, что они разнятся между собой.

Но что толку нам от всех этих повествований при всей их правдивости? Разве хоть один политик извлек когда-нибудь урок из истории?

Разве все эти повествования, и слезы, и кровь королей с равными по силе с простой каплей воды, которая точит камень?

Нет, королевы проливали слезы, короли встречали смерть, но их преемникам никогда не шли на пользу жестокие уроки, преподанные судьбой.

Преданные им люди совершали чудеса храбрости, но никогда жертвы не могли облегчить участь тех, кто был обречен по велению судьбы.

Увы! Мы видели, как королева едва не споткнулась о труп одного из тех людей, которых короли оставляют истекать кровью на пути, ведущем к их падению.

Через несколько часов после того, как у Марии Антуанетты вырвался испуганный крик, и в тот самый миг, когда она вместе с королем и детьми покидала Версаль, куда ей не суждено было вернуться, на внутреннем дворике, мокром от дождя и уже высыхавшем под резким осенним ветром, можно было наблюдать следующую сцену.

Один человек, одетый в черное, склонился над трупом.

Второй, в мундире гвардейца, опустился на колени с другой стороны от покойного.

В нескольких шагах от них, стиснув кулаки и глядя в пустоту, стоял третий.

Покойный был молодой человек, лет двадцати двух или двадцати трех; в голове и груди зияли огромные раны, сквозь которые, казалось, вытекла до капли вся кровь.

Его мертвенно-белая грудь, вся покрытая следами ударов, словно еще продолжала вздыматься, дыша надменной и безнадежной решимостью.

Рот покойного был полуоткрыт, голова откинулась назад, на лице застыло выражение боли и гнева, вызывавшее в памяти прекрасный образ из римской поэзии:

И с протяжным стонаньем душа

улетает к обители теней.

Человек в черном был Жильбер.

Коленопреклоненный офицер был граф.

Поодаль стоял Бийо.

Покойный был барон Жорж де Шарни.

Склонившись над трупом, Жильбер вглядывался в него с той нечеловеческой сосредоточенностью, которая словно способна удержать самое жизнь, когда она отлетает от умирающего и окликает душу, только что покинувшую мертвое тело.

– Холоден, неподвижен: умер, в самом деле умер, – наконец произнес Жильбер.

Граф де Шарни испустил глухой стон и, сжав бесчувственное тело в объятиях, разразился такими душераздирающими рыданиями, что врач содрогнулся, а Бийо уткнулся лицом в угол стены.

Внезапно граф приподнял мертвеца, усадил его, прислонив спиной к стене, и тихонько отошел, поглядывая, не оживет ли брат и не последует ли за ним.

Задумчивый, потрясенный, неподвижный Жильбер застыл, опустившись на одно колено и уронив голову на руки.

Тогда Бийо выскользнул из своего угла и подошел к Жильберу. Он более уже не слышал криков графа, надрывавших ему сердце.