Сталинград - Энтони Бивор (1998)

Картина, открывшаяся перед русскими солдатами, судя по кадрам кинохроники, снятым на месте, была не менее жуткой, чем в первых освобожденных лагерях смерти. Эрих Вайнерт так описал увиденное в Гумраке: «В овраге мы обнаружили большую груду трупов русских военнопленных, почти раздетых и вообще больше напоминавших скелеты».[833] Эти ленты хроники, в первую очередь те, что были сняты в Воропонове, ожесточили сердца бойцов Красной армии по отношению к врагу, и так повергнутому.

Многочисленные добровольцы, находившиеся в составе немецких дивизий, окруженных под Сталинградом, тоже голодали. После вскрытия тела одного из умерших «хиви» Гиргенсон сказал офицеру, под началом которого служил этот человек, что тот, несомненно, умер от голода. Такой вердикт поразил служащего вермахта.[834] Он заявил, что русский получал одинаковый паек с немецкими солдатами.

Нельзя не сказать о том, что в целом немецкие офицеры относились к «хиви» хорошо. Есть и многочисленные свидетельства взаимного доверия, установившегося между немецкими солдатами и добровольцами. Однако русские, одетые в форму вермахта, понимали, что они обречены. Ме́ста в транспортных самолетах, вылетающих из «котла», для них не было, а «поговорить» с ними жаждали не только следователи НКВД. Мало чего так хотели солдаты наступающих советских дивизий, как добраться до предателей.

Глава 21

«О капитуляции не может быть и речи»

В первую неделю января на линии фронта в степи было относительно тихо. Лишь изредка раздавались сухой треск снайперской винтовки или пулеметная очередь да ночью с шипением взлетала осветительная ракета, – как написал один лейтенант, «обычная мелодия передовой».[835]

9 января русские сбросили над позициями противника листовки. По громкоговорителям непрерывно зачитывались обращения, призывавшие сложить оружие. Немецкие солдаты и офицеры поняли, что вот-вот начнется наступление. У дрожащих от холода часовых появился веский повод для того, чтобы не впадать на посту в дрему.

Во время ежедневного обхода войск один солдат признался капеллану: «Мне бы поесть немного хлеба, господин священник, а дальше будь что будет».[836] Однако паек был снова урезан, теперь до 75 граммов. Солдаты понимали, что им придется противостоять советскому натиску ослабленными от голода и болезней. К тому же у них катастрофически не хватало боеприпасов.

В душах солдат странным образом уживались фатализм – «о смерти говоришь как о завтраке»[837] – и в то же время вера в чудо. Они жадно слушали разговоры об идущем им на помощь танковом корпусе СС и подкреплениях, прибывших по воздуху. Солдаты 297-й пехотной дивизии вообще были убеждены в том, что войска, «брошенные на разблокирование окруженной группировки… дивизии “Великая Германия” и “Лейбштандарт”, уже подошли к Калачу».[838] Любую взлетевшую на западе сигнальную ракету принимали как сигнал от них. Этими слухами, как признался на допросе следователю НКВД один лейтенант, были заворожены даже младшие офицеры. Вплоть до первой недели января командир их полка, входившего в состав 371-й пехотной дивизии, говорил им: «Помощь близка».[839] Узнав из «неофициальных источников» (предположительно от наземного персонала люфтваффе) о том, что попытка прорваться к окруженной группировке с запада силами группы армий «Дон» закончилась неудачей, они испытали самый настоящий шок.