Сталинград - Энтони Бивор (1998)

Именно в те дни у большинства немецких солдат окончательно пропали надежды на танковые дивизии СС и переброшенные по воздуху подкрепления. Офицеры понимали, что их части обречены. «Некоторые командиры, – писал один врач, – приходили к нам и умоляли дать им яд».[868] У докторов тоже подчас мелькали мысли о самоубийстве, так хотелось избавиться от страданий – своих и чужих, но их неизменно останавливало чувство долга. В армии Паулюса было 600 врачей, и ни один из тех, кто еще мог стоять у операционного стола, не вылетел из «котла».

Пункты первой медицинской помощи оказались переполнены ранеными настолько, что на каждую койку приходилось класть по два человека. Нередко врач, увидев, что солдаты несут тяжелораненого товарища или командира, махал им, отсылая прочь, – у него и так уже было слишком много безнадежных… «Мы увидели столько мучающихся людей, столько тех, кто потерял надежду на помощь, и столько мертвых, – писал позже один сержант люфтваффе, – что безропотно понесли своего лейтенанта обратно в часть. Никто не знает имена несчастных, лежащих на земле, без руки или ноги, истекающих кровью, замерзающих и в конце концов умирающих, поскольку помощи не было».[869] Гипса не хватало, и врачам приходилось фиксировать сломанные конечности плотной бумагой, которой тоже было мало. «Число случаев послеоперационного шока резко возросло»,[870] – свидетельствует один хирург. Все больше становилось заболевших дифтерией, но самой страшной оказалась завшивленность раненых. «На операционном столе нам приходилось скребком счищать паразитов с формы и кожи и бросать их в огонь. Мы также снимали их с бровей и бород – вши висели на волосках гроздьями, словно виноград…»

Наскоро оборудованный госпиталь в Гумраке, конечно, оказался хуже того, что был в «Питомнике».[871] К тому же он был катастрофически переполнен ранеными. «Это можно сравнить только с адом, – вспоминал впоследствии раненый офицер, часть которого отступила с карповского “носа”. – Вдоль дороги лежат горы трупов. На безжизненные тела уже никто не обращает внимания. Нет бинтов. Аэродром постоянно обстреливают, и в землянку для десятерых набиваются сорок человек – она содрогается при каждом разрыве».[872] Капеллана в Гумраке прозвали «его величество смерть»[873] – ему ежедневно приходилось соборовать по 200 человек. Закрыв умершему глаза, священник обычно отрезал нижнюю часть идентификационного диска, и вскоре его карманы были набиты этими символами скорби до отказа.

Врачам приходилось работать в самых невероятных условиях, в частности с ранеными, лежащими в траншеях, которые здесь стали называть рвами смерти. Для одного из медиков такой ров, расположенный по соседству с кладбищем, стал настоящей Голгофой. Он остался на перевязочном пункте с теми, кто получил тяжелое ранение в голову. Красноармейцы в ярости стали расстреливать из пулеметов перебинтованных неподвижных людей. Ранке, переводчик штаба дивизии, сумел привстать и крикнуть по-русски: «Остановитесь! Не стреляйте!» К его изумлению, солдаты действительно перестали стрелять. Самого Ранке отвели к комиссару, который, в свою очередь, приказал оказать переводчику помощь, а потом отправить его вслед отступающим частям.

Но даже тех советских бойцов, которые не были одержимы жаждой мщения, охватил справедливый гнев, когда они увидели в лагере военнопленных трупы своих соотечественников. Немногим выжившим, больше похожим на скелеты, чем на людей из плоти и крови, красноармейцы совали хлеб и колбасу, но пленные так сильно были истощены и измучены, что организм не выдержал. Большинство в тот же день умерло.