Королева - Салли Беделл Смит (2013)

К пятнице 5 апреля, когда гроб королевы-матери водрузили на лафет и повезли с пышной процессией из Сент-Джеймсcкого дворца в Вестминстерский зал для прощания, все сомнения рассеялись – вдоль пути следования стояла двухсотпятидесятитысячная толпа, местами по двадцать рядов. Гроб был покрыт собственным красно-бело-синим с золотом штандартом усопшей, украшенным восстающими львами и луками с фамильного герба Боуз-Лайонов [23] . На крышке покоился венок из белых камелий с карточкой, надписанной “От любящей тебя Лилибет”, а перед ним – фиолетовая подушка со сверкающим коронационным венцом королевы-матери, в котором поблескивал легендарный бриллиант “Кохинор” в сто пять карат.

Лафет тянули кони королевской роты. Тысяча шестьсот военных, представляющих разные подразделения из Британии и стран Содружества, шли торжественным маршем под аккомпанемент военных оркестров и приглушенный барабанный бой. Сразу за гробом шагала мужская половина королевской семьи вместе с принцессой Анной. Как и ее братья Чарльз и Эндрю, она была в морской форме с брюками, положенной ей по рангу почетного контр-адмирала.

У дверей Вестминстерского зала их встречали королева и дочь Маргарет Сара Чатто. Гроб установили на двухметровой высоты постаменте, где пятью десятилетиями раньше покоилось выставленное для прощания тело Георга VI. После короткой молитвы за родных, прочитанной архиепископом Кентерберийским, королеву и принца Филиппа увезли обратно в Букингемский дворец. Собравшиеся на улицах видели глубочайшую печаль на лице Елизаветы II, махавшей им из окна автомобиля. Когда машина проехала Парламент-Сквер и повернула на Уайтхолл, молчаливая толпа вдруг разразились аплодисментами, подхваченными по всей Мэлл. “Это очень ее тронуло, – говорит один из родных. – Она увидела, что люди и вправду переживают” (129). У самой королевы этот момент, по ее признанию, тоже числится в числе “самых трогательных в жизни” (130).

Когда высокий средневековый зал открыли для публики, очереди выстроились по мосту через Темзу и вдоль южного берега реки. За три дня почтить память усопшей пришли более двухсот тысяч человек – гораздо больше, чем ожидалось. Чиновникам пришлось продлить часы, чтобы пропустить максимальное число скорбящих, наглядно свидетельствующее о том, что позиции монархии укрепляются.

В понедельник вечером перед погребением королева выступила по телевидению с произнесенной у окна Виндзорского замка речью в память о своей “любимой маме” (131). Выступление длилось всего две минуты пятнадцать секунд, однако говорила Елизавета II очень проникновенно, скорбя об утрате и благодаря за “атмосферу любви и преданности, окружавшую королеву-мать на ее последнем пути”. Она выразила надежду, что на похоронах “глубокую скорбь заслонит всепоглощающее чувство признательности не только к самой усопшей, но и к эпохе, которую она олицетворяла”. Елизавета II поблагодарила и за “поддержку, помогающую мне и родным справиться с утратой, из-за которой мы все осиротели. От всей души благодарю вас за любовь, которую вы дарили ей при жизни, и за почести, которые воздаете ей теперь”.

Речь Елизаветы II завершала череду публичных проявлений скорби со стороны родных королевы-матери. В предыдущий понедельник принц Чарльз выступил с собственным телеобращением из Хайгроува, представ в окружении фотографий усопшей. Он говорил еще доверительнее, чем Елизавета II, перечисляя самые восхитительные для него черты “волшебнейшей из бабушек” (132), “которая научила его ценнейшим в жизни вещам”, с которой “мы хохотали до слез – как же мне будет не хватать этого смеха и величайшей мудрости, даруемой опытом, наблюдательностью и чуткостью к жизни”.