Убить пересмешника - Харпер Ли (1964)

– А, да она ж не понимает, о чем речь, – возразил Джим. – Это все дела взрослые, верно, Глазастик?

– Ничего подобного, прекрасно я все понимаю. – Наверно, я сказала это уж очень убедительно: Джим замолчал и больше про это не заговаривал.

– Который час, ваше преподобие? – спросил он.

– Скоро восемь.

Я поглядела вниз и увидела Аттикуса, он там шагал, руки в карманах, прошел мимо окон, потом вдоль барьера к скамьям присяжных. Посмотрел на скамьи, на судью Тейлора и пошел назад к окнам. Я поймала его взгляд и помахала ему. Он кивнул в ответ и пошел своей дорогой.

Мистер Джилмер разговаривал у окна с мистером Андервудом. Берт, секретарь суда, курил сигарету за сигаретой; он откинулся на стуле, задрал ноги на стол. Одни только судейские – Аттикус, мистер Джилмер, спавший крепким сном судья Тейлор и Берт – вели себя как обычно. Никогда еще я не видела, чтобы в переполненном зале суда было так тихо. Иногда закапризничает младенец, выбежит кто-нибудь из детей, а взрослые сидят, будто в церкви. И на галерее вокруг нас негры ждали не шевелясь, с истинно библейским терпением.

Дряхлые часы, поднатужась, пробили восемь гулких ударов, которые отдались у нас во всем теле.

Когда пробило одиннадцать, я уже ничего не чувствовала, я давно устала бороться со сном, прислонилась к уютному боку преподобного Сайкса и задремала. Но тут разом проснулась и, чтобы не заснуть снова, принялась старательно считать головы внизу: оказалось шестнадцать лысых, четырнадцать могли сойти за рыжих, сорок черных и каштановых и… Тут я вспомнила: один раз, когда Джим ненадолго увлекся психологическими опытами, он сказал, если много народу, ну хоть полный стадион, изо всех сил станет думать про одно и то же, ну хоть чтоб загорелось дерево в лесу, – это дерево возьмет и загорится само собой. Я вдруг обрадовалась: вот бы попросить всех, кто сидит внизу, изо всех сил думать, чтоб Тома Робинсона освободили, но потом сообразила – если все так же устали, как я, ничего у нас не получится.

Дилл положил голову на плечо Джима и спал крепким сном, и Джим сидел совсем тихо.

– Как долго, правда? – сказала я.

– Ясно, долго, Глазастик, – весело ответил Джим.

– А ведь по-твоему выходило, они все решат в пять минут.

Джим поднял брови.

– Ты еще кое-чего не понимаешь, – сказал он, а я так устала, мне даже не захотелось спорить.

Но наверно, я была не очень сонная, потому что стала чувствовать себя как-то странно. Совсем как прошлой зимой, меня даже дрожь пробрала, а ведь было жарко. Чувство это делалось все сильнее, и наконец в зале суда стало совсем как в холодное февральское утро, когда замолчали пересмешники, и плотники, которые строили мисс Моди новый дом, перестали стучать молотками, и все двери у всех соседей закрылись наглухо, точно в доме Рэдли. Безлюдная, пустынная, замершая в ожидании улица – и набитый битком зал суда. Эта душная летняя ночь – все равно что то зимнее утро. Вошел мистер Гек Тейт и говорит с Аттикусом, и мне кажется: на нем высокие сапоги и охотничья куртка. Аттикус уже не расхаживает по залу, он поставил ногу на перекладину стула, слушает мистера Тейта и медленно поглаживает коленку. Вот-вот мистер Тейт скажет: «Стреляйте, мистер Финч…»

Но вместо этого он властно крикнул:

– К порядку!

И все поспешно подняли головы. Мистер Тейт вышел из зала и вернулся с Томом Робинсоном. Он провел его на место возле Аттикуса и остановился рядом. Судья Тейлор очнулся, выпрямился и настороженно уставился на пустые скамьи присяжных.

Дальше все было как во сне: вернулись присяжные, они двигались медленно, будто пловцы под водой, и голос судьи Тейлора доносился слабо, словно издалека. И тут я увидела то, что замечаешь, на что обращаешь внимание, только если у тебя отец адвокат, и это было все равно что смотреть, как Аттикус выходит на середину улицы, вскидывает ружье, спускает курок, – и все время знать, что ружье не заряжено.