Убить пересмешника - Харпер Ли (1964)

Я старалась на нее не смотреть. Джим опять раскрыл «Айвенго» и начал читать. Я пробовала следить глазами, но он читал слишком быстро. Если попадалось незнакомое слово, Джим через него перескакивал, но миссис Дюбоз уличала его и заставляла прочесть по буквам. Джим читал уже, наверно, минут двадцать, а я смотрела то на закопченный камин, то в окно – куда угодно, лишь бы не видеть миссис Дюбоз. Она все реже поправляла Джима, один раз он не дочитал фразу до конца, а она и не заметила. Она больше не слушала. Я поглядела на кровать.

С миссис Дюбоз что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Видно было только голову и плечи. Голова медленно поворачивалась то вправо, то влево. Иногда миссис Дюбоз широко раскрывала рот, и видно было, как шевелится язык. На губах собиралась слюна, миссис Дюбоз втягивала ее и опять раскрывала рот. Как будто ее рот жил сам по себе, отдельно, раскрывался и закрывался, точно двустворчатая раковина во время отлива. Иногда он говорил «Пт…», как будто в нем закипала каша.

Я потянула Джима за рукав.

Он поглядел на меня, потом на кровать. Голова опять повернулась в нашу сторону, и Джим сказал:

– Миссис Дюбоз, вам плохо?

Она не слышала.

Вдруг зазвонил будильник, мы в испуге застыли. Через минуту, все еще ошарашенные, мы уже шагали домой. Мы не удрали, нас отослала Джесси: не успел отзвонить будильник, а она была уже в комнате и прямо вытолкала нас.

– Идите, идите, – сказала она. – Пора домой.

В дверях Джим было замешкался.

– Ей пора принимать лекарство, – сказала Джесси.

Дверь за нами захлопнулась, но я успела увидеть – Джесси быстро пошла к кровати.

Мы вернулись домой; было только без четверти четыре, и мы гоняли на задворках футбольный мяч, пока не пришло время встречать Аттикуса. Он принес мне два желтых карандаша, а Джиму футбольный журнал – он ничего не сказал, но, по-моему, это было нам за то, что мы сидели у миссис Дюбоз. Джим рассказал Аттикусу, как было дело.

– Она вас напугала? – спросил Аттикус.

– Нет, сэр, – сказал Джим, – но она такая противная. У нее какие-то припадки, что ли. Она все время пускает слюну.

– Она не виновата. Когда человек болен, на него не всегда приятно смотреть.

– Она очень страшная, – сказала я.

Аттикус поглядел на меня поверх очков.

– Тебе ведь не обязательно ходить с Джимом.

На другой день у миссис Дюбоз было все то же самое, и на третий то же, и понемногу мы привыкли – все идет своим чередом: сперва миссис Дюбоз изводит Джима разговорами про свои камелии и про то, как наш отец обожает черномазых; язык у нее ворочается все медленнее, она умолкает, а потом и вовсе забывает про нас. Звонит будильник, Джесси поспешно выставляет нас, и после этого мы можем делать что хотим.

– Аттикус, – спросила я как-то вечером, – что значит чернолюб?

Лицо у Аттикуса стало серьезное.

– Тебя кто-нибудь так называет?

– Нет, сэр. Это миссис Дюбоз так называет тебя. Она каждый день обзывает тебя чернолюбом и злится. А меня Фрэнсис обозвал на Рождество, раньше я этого слова даже не слыхала.

– И поэтому ты тогда на него накинулась? – спросил Аттикус.

– Да, сэр…

– Почему же ты спрашиваешь, что это значит?

Я стала объяснять – меня взбесило не это слово, а как Фрэнсис его сказал.

– Как будто он выругался сморкачом или вроде этого.

– Видишь ли, Глазастик, – сказал Аттикус, – «чернолюб» слово бессмысленное, так же как и «сморкач». Как бы тебе объяснить… Дрянные, невежественные люди называют чернолюбами тех, кто, по их мнению, чересчур хорошо относится к неграм – лучше, чем к ним. Так называют людей вроде нас, когда стараются придумать кличку погрубее, пообиднее.

– Но ведь на самом деле ты не чернолюб, правда?