Проклятая игра - Клайв Баркер (1985)

Перл рассказала ей о пальце или старик удостоил ее такой ужасной подробности? Были ли они вместе сегодня в ее комнате? Он выкинул эту сцену из головы, едва та вспыхнула перед его внутренним взором.

– Это вам Перл сказала? – спросил он.

– Я не видела старика, – ответила она, – если ты на это намекаешь.

В точности его мысли, жутко. Она даже использовала его слова: назвала Уайтхеда «стариком», а не «папой».

– Может, спустимся к озеру? – предложила она, явно ни о чем не волнуясь.

– Конечно.

– Знаешь, ты был прав насчет голубятни, – сказала она. – Это ужасно, когда здесь пусто, как сейчас. Никогда раньше об этом не думала. – Образ покинутой голубятни, казалось, действительно нервировал ее. Она дрожала, даже в шубе.

– Ты сегодня бегал?

– Нет. Я слишком устал.

– Неужели все было так плохо?

– Что было так плохо?

– Прошлая ночь.

Он не знал, как начать ответ. Да, это было плохо, но даже если он достаточно доверял ей, чтобы описать иллюзию, которую видел, – а он ни в коем случае не был уверен, что видел, – его словарный запас прискорбно мал.

Карис остановилась, когда они подошли к озеру. Маленькие белые цветы усыпа`ли траву под их ногами, Марти не знал, как они называются. Изучая цветы, она спросила:

– Еще одна тюрьма, Марти?

– Что?

– Это место.

Она унаследовала отцовское умение изрекать реплики невпопад. Он совсем не ожидал такого вопроса и был сбит с толку. Никто по-настоящему не спрашивал его, как он себя чувствует после приезда. Если не считать поверхностные вопросы о его комфорте. Возможно, поэтому он и не удосужился задать себе этот вопрос. Его ответ – когда он пришел, – прозвучал с запинкой.

– Да… Наверное, это все-таки тюрьма, хотя мне такое в голову не приходило… Ну, я же не могу просто взять и уйти, когда захочу, так? Но это нельзя сравнивать… с Уондсвортом. – И снова его подвел словарный запас. – Это просто другой мир.

Ему хотелось сказать, что он любит деревья, необъятный простор небес, белые цветочки, сквозь которые они шагают, но знал, что эти слова из его уст прозвучат уныло. Он не умел так говорить – не то что Флинн, который мгновенно переходил на язык поэзии, словно говорил на нем с детства. Ирландская кровь, утверждал он, объясняла свою болтливость. Все, что Марти мог выдавить из себя:

– Здесь я могу бегать.

Она пробормотала что-то, чего он не расслышал; возможно, просто согласие. Как бы то ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как гнев, с которым начал, обида на ее умные разговоры и тайную жизнь с папой исчезает.

– Ты играешь в теннис? – спросила она, опять невпопад.

– Нет, не доводилось.

– Хочешь научиться? – предложила она, бросив на него косой взгляд и улыбаясь. – Я могу с этим помочь. Когда потеплеет.

Она выглядела слишком хрупкой для напряженных упражнений; жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя он и не знал, на грани чего.

– Вы меня научите, а я буду играть, – сказал он, довольный сделкой.

– Договорились? – спросила она.

– Договорились.

…А глаза у нее, подумал он, такие темные; непостижимые глаза, чей взгляд иной раз скользит куда-то в сторону, а потом, когда ты меньше всего этого ждешь, устремляется на тебя с такой прямотой, будто обнажает твою душу.

…А он не красавец, подумала она; он слишком к этому привык, и бегает для поддержания формы, потому что, если остановится, станет дряблым. Он, наверное, нарцисс: держу пари, каждый вечер стоит перед зеркалом и жалеет, что из миловидного мальчика стал таким крепким и мрачным.

Она поймала мысль Марти, ее разум легко поднялся над ее же головой (по крайней мере, так она себе это представляла) и выхватил ее из воздуха. Она делала это постоянно – с Перл, с отцом, – часто забывая, что другие люди лишены умения совать нос в чужие дела с подобной небрежностью.