Лодка еще ниже осела в воду. Эльмо понял это, когда пытался грести. Причиной тому была отнюдь не возможная пробоина. Воды на дне было не больше, чем прежде. Эльмо по-прежнему мог это проверить, что он и сделал, коснувшись дна заледеневшей правой рукой. Для этого пришлось выпустить одно из весел; но лодка так глубоко осела в воду, что весло каким-то образом выскользнуло из уключины и с необъяснимым треском исчезло в темноте. Испуганный Эльмо вцепился обеими руками в оставшееся весло; но это привело лишь к тому, что лодка изменила курс на несколько румбов, закружившись в водах, исполненных таинственной враждебности; через несколько мгновений второе весло исчезло в темноте вслед за первым. Руки Эльмо слишком закоченели, чтобы удержать столь громоздкий предмет в столь жутких обстоятельствах.

Эльмо чувствовал: в днище лодки что-то вцепилось. Он ощущал, как отчаянно выгнулись все доски ее каркаса. На берегу они производили впечатление достаточно крепких, но здесь, в открытых водах, оказались непрочными, как спички. Каждым мускулом он ощущал неведомые усилия, увлекавшие лодку вниз, и отчаянное сопротивление дерева; прочие его чувства притупились. Вокруг по-прежнему стояла кромешная тьма, в которой невозможно было ничего разглядеть; впрочем, обоняние Эльмо улавливало причудливую смесь запахов, сливавшуюся в один сладостный аромат. Тихое звяканье льда о борта лодки превратилось в настоящий грохот, хотя, несомненно, стояла осенняя, а не зимняя пора.

Это совсем не та женщина, подумал Эльмо, которая явилась ему – хотя всего лишь на мгновение, хотя и в полузабытьи – над озером в Зоологическом саду. Но видение было вполне явственным; Эльмо сразу понял, как и зачем оно появилось. Как видно, с того момента, как он покинул берег, прошло несколько часов, хотя прежде он не отдавал себе в этом отчета; тусклые, пугающие проблески на небе свидетельствовали о близости рассвета. Как и у той, что явилась в прошлый раз, у женщины были огромные глаза и пухлые губы; но теперь рот ее был открыт, обнажая острые белые зубы, подобные зубам огромной хищной рыбины. При этом женщина отнюдь не улыбалась.

И, конечно, как и в прошлый раз, она исчезла, едва появившись; как и в прошлый раз, воскресила перед внутренним взором Эльмо образ Эльвиры, смертоносный образ, несокрушимый в свой фатальности.

Эльмо лег на дно лодки. Он совершенно заледенел.

– Примите того, кто уже мертв, – прошептал он одними губами, взывая к духам озера и гор.

Свет, расстилавшийся над озером, был теперь скорее желтым, чем серым; корка льда, сковавшая воду, оказалась вовсе не такой толстой и прочной, как представлялось Эльмо. Возможно, не лишним будет повторить: стояла осенняя пора.

Останки были так скудны, что опознать их не представлялось возможным. Тело было растерзано и изгрызено, обглоданные кости раздроблены на части. От головы почти ничего не осталось. Разумеется, случившееся породило множество предположений и догадок.

«Гроб-то, похоже, пуст», – перешептывались люди во время похоронной церемонии, которая должным образом была совершена несколько дней спустя. Помимо всего прочего, те несколько дней, что прошли от обнаружения останков до похорон, стояла самая настоящая зима, морозная и суровая.

«А что сталось с Виктором?» – спросят, возможно, некоторые. После гибели Эльмо разум его начал медленно, но верно проясняться; так что, когда несколько лет спустя разразилась Первая мировая война, он был признан годным к военной службе. Находясь вдали от линии фронта, тем не менее имел несчастье погибнуть – вместе со всеми, кто находился рядом, – от случайного удара британского орудия; англичане с полным правом могли считать этот выстрел удачным. Так что смерть Виктора тоже никоим образом нельзя было назвать заурядной.

Из дневника юной девушки

3 октября. Падуя – Феррара – Равенна.