Ритуал - Сергей Остапенко (2021)

Меня очень мало занимали мысли о моих близких, о делах, которые я довел или не довел до конца в жизни, как и об их практической ценности; меня не тревожило, хорошую или не очень я оставил по себе память, и даже вспомнит ли обо мне любимая, судьба которой к тому же оставалась для меня покрыта мраком. Как ни крути, а все выходило в соответствии со словами одного моего товарища, который как-то заметил, что если вдруг случится что-то подобное, мои жизненные приоритеты независимо от желания мгновенно изменятся. Он уверил меня, что вначале я забуду о шахматах, потом о любимых блюдах, а затем и о том, что мы привыкли называть любовью.

Смерть все не приходила за мной, но ее близость стала не абстрактной и гипотетичной, а очень ощутимой. Долгие минуты стекали по мне с жесткими струями дождя и пронзали простудой мои потроха, ледяные валуны доставали своими невидимыми щупальцами до сердца, но после очередной неудачной попытки выбраться из ямы трезвость все же посрамила инстинкт самосохранения, и я прекратил попусту расходовать силы.

Рассвет чудился мне в сполохах молний и в отблесках капель. За смерть я принимал приступы слабости и головокружения. Я прошел через чувства всех приговоренных из сартровской «Стены» и через некоторые индивидуальные оттенки ощущений, присущие только мне. И тогда мне пришло в голову, что настоящий Иов подох, видимо, от своих язв со скребком в руках или покончил с собой по совету жены, похулив не только Бога, но и все, чему он знал название. А нелепая концовка его истории придумана кем-то если и не как изощренная издевка, то как признание несостоятельности человеческого ума объяснить, почему и за что вереницу поколений Иовов от начала времен проворачивает между зубчатыми колесами «жизни». И эта мысль подсказывала мне только два возможных варианта: либо над нами ровным счетом НИЧЕГО нет и все истории о добрых божествах придуманы только для того, чтобы попытаться кого-то утешить, либо Бог и в самом деле такой же безнравственный, как сами люди. Я почему-то так любил образ Христа, что совсем не хотел вмешивать его в такие расклады. А стало быть, выводы я не стал додумывать в деталях, ибо следствия из них представлялись одинаковыми – насмешка над разумом, от осознания которой более предпочтительным кажется животное состояние.

Поэтому меня, в общем-то, занимал только один вопрос: умру я окончательно или нет. За последние сорок часов я стал свидетелем стольких удивительных и непостижимых для разума вещей, что даже от относительной уверенности по поводу любого мало-мальски важного мировозренческого вопроса не осталось и следа. Откровения пациентов доктора Моуди и в подметки не годились тем переживаниям, которые испытал я. Все происходящее можно было обозначить размытым термином «внетелесный опыт», если бы он хоть что-нибудь объяснял. Ибо с одной стороны, он, опыт, как бы начался еще с момента «принятия на грудь» в общаге. Но с другой стороны, не давая ни малейшей передышки, он непрерывно толкал меня в еще более глубокие и зловеще-непонятные пласты реальности, чем окончательно переворошил все мои представления. И я не поставил бы на кон и копейки, если бы взялся утверждать однозначно, было ли все со мной на самом деле или чудилось. Потому что аристотелевские понятия об истинном и ложном никак не подходили к моей ситуации, где у самой всамделишности обнаружились слои, оттенки, насыщенность и вариативность. А главное, я так и не узнал, перешел ли тот рубеж, за которым нет ничего, где уже нет ни действия, ни сознания; я не знал, существует ли вообще такой рубеж, и не мог даже предполагать, каково небытие на вкус.