Город (сборник) - Клиффорд Саймак

И оказался на узком балкончике, по кругу огибавшем зал. Позади была стена, а впереди – перила. А в обрамленном балконом колодце находилось не что иное, как сам Харви.

«Здравствуй, сынок, – произнес Харви, точнее, раздался его голос в мозгу Харрингтона. – Здравствуй, сынок. Я рад, что ты вернулся домой».

Харрингтон стремительно шагнул к перилам, прислонил к ним кувалду и ухватился за ограждение обеими руками, чтобы заглянуть в колодец, ощутив всеохватную отцовскую любовь, изливающуюся от этого предмета, громоздящегося на дне колодца, – давным-давно позабытую любовь, исходившую от существа с трубкой, в твидовом пальто и с седыми бакенбардами.

К горлу подкатил комок, глаза увлажнились, и Харрингтон забыл пустынную улицу снаружи и все свои одинокие годы.

А любовь все изливалась; любовь, понимание и легкое недоумение, что он ожидал встретить здесь что-либо кроме любви – любви предмета, с которым был связан столь интимными узами на протяжении всех тридцати лет.

«Ты на славу потрудился, сынок, я горжусь тобой. Я рад, что ты снова вернулся ко мне домой».

Харрингтон склонился через перила, стремясь приблизиться к скрытому на дне колодца отцу, и тут одна из перекладин ограждения попала на узел, завязанный на рубашке, и тот больно впился в живот.

Тут же сработал рефлекс, и Харрингтон почти автоматически сказал:

Этот узел мне

напомнит, что я не…

А потом повторил это вполне сознательно и с пылом, словно песнопение:

Этот узел мне

напомнит, что я

не последний джентльмен.

Этот узел мне

напомнит, что я не…

Он уже кричал, пот струился по его лицу, а он отчаянно, будто пьяный, старался оторваться от перил и по-прежнему осознавал, что отец здесь и ни на чем не настаивает, ничего не требует – лишь выражает легкое огорчение и недоумение по поводу подобной сыновней неблагодарности.

Рука Харрингтона соскользнула с перил, пальцы нащупали рукоятку кувалды, охватили и сжали ее, а потом рука поднялась уже с кувалдой – для броска.

Но еще во время его замаха позади клацнула дверная защелка, и Харрингтон резко развернулся.

В дверном проеме стоял Седрик Мэдисон, а на его похожем на маску смерти лице было выражение олимпийского спокойствия.

– Избавьте меня от него! – заорал Харрингтон. – Пусть он меня отпустит, а не то я вас прикончу!

И сам был удивлен тому, что готов подписаться под каждым словом, тому, что при всей своей мягкости обнаружил в своем сердце готовность убить человека, не задумываясь.

– Ладно, – ответил Мэдисон, и отцовская любовь исчезла, а мир стал холоден и пуст, и только они двое стояли лицом к лицу. – Мне жаль, что так получилось, Харрингтон. Вы первый…

– Вы решили рискнуть, вы пытались отпустить меня. И чего же вы ждали – что я буду слоняться вокруг да гадать, что это вдруг со мной случилось?

– Я приму вас обратно. Это была неплохая жизнь, и вы сможете снова зажить точно так же.

– Уж на это вас станет! Вы с Уайтом и все остальные…

Мэдисон очень спокойно вздохнул.

– Выбросьте Уайта из головы. Бедный дурачок думает, что Харви… – оборвал фразу, не договорив, и хихикнул. – Поверьте, Харрингтон, это хитрое и надежное оборудование. Оно даже получше Дельфийского оракула.

Он был уверен в себе, уверен настолько, что Харрингтона прошила дрожь ужаса, ощущение, что его поймали в ловушку, загнали в угол, из которого уже никогда не вырваться.

«Взяли врасплох, в клещи, – подумал он. – Впереди – Мэдисон, позади – Харви». Теперь Харви мог в любую секунду обрушить новый удар, и, несмотря на все сказанное, несмотря на стиснутую в руке кувалду, несмотря на связанную в узел рубашку и глупую рифмовку, Харрингтон с отчаянием понял, что вряд ли сумеет преодолеть этот удар.