Город (сборник) - Клиффорд Саймак

«Они попытались избавиться от меня», – подумал он. И все было бы в порядке, если бы он просто побрел прочь, покинутый и забытый, как старая кляча, которую согнали с пастбища. Вероятно, все остальные именно так и поступали. Но пытаясь избавиться от него, пытаясь избавиться от кого бы то ни было, они должны были осознавать, что есть определенный риск. Единственным безопасным и абсолютно надежным для них решением было бы оставить его как есть, позволить ему вести жизнь последнего джентльмена до самого смертного часа.

Почему они не сделали так? К примеру, не заложены ли в проект какие-то ограничения? Может, эти работы, чему бы они там ни служили, имеют свой предел нагрузки, ныне приблизившийся к крайней черте? Не потому ли, прежде чем задействовать кого-то другого, им пришлось избавиться от Харрингтона?

И если так, это их ахиллесова пята.

Еще одно – смутное воспоминание о сенатских слушаниях много лет назад: в тогдашних газетах были опубликованы приговор и портрет весьма озадаченного человека, одного из главных конструкторов Харви, сделанный, когда тот со свидетельского места говорил: «Но, сенатор, я же говорю: никакой аналитический компьютер не способен на такое. Дарования Харви противоречат рассудку».

«Это уже кое-что, а может, и нет, – решил Харрингтон, – но этот факт стоит запомнить, он может оказаться той самой соломинкой утопающего».

«И самое ужасное, – невозмутимо продолжал он размышлять, – что место человека разумного может занять всего лишь машина». Он уже высказывался на эту тему прежде, и довольно резко, в одной из своих книг – вот только не мог припомнить, в какой именно. «Как сказал Седрик Мэдисон нынче вечером…»

Он вовремя успел себя оборвать.

В дальнем уголке сознания зазвенел сигнал тревоги, и Харрингтон резко наклонился за сложенной газетой, небрежно брошенной на пол прежде.

Отыскал ее, заголовок ударил по глазам, и книги утратили свои элегантные переплеты из телячьей кожи, а ковер обрел свою грубую новизну, и Харрингтон снова стал собой.

Всхлипнув, он опустился на колени, сжимая газету в трясущейся руке.

«Все-таки не изменился, – думал он. – Накатывает без предупреждения!»

А измятая газета – его единственная защита.

«Но зато могучая защита», – подумал он.

«Ну-ка, попытайся снова! – мысленно крикнул он Харви. – Давай, попробуй-ка!»

Но Харви не попытался.

Если это вообще Харви. Но этого уж Харрингтон знать не мог.

«Я беззащитен, – думал он, – беззащитен, если не считать сложенной газеты с заголовком, набранным восемнадцатым кеглем.

Беззащитен, а моему рассказу никто не поверит, даже если решиться его обнародовать.

Беззащитен, а тридцать лет моего эксцентричного поведения ставят под сомнение любой из моих поступков».

Он пытался отыскать в своем сознании какое-нибудь средство помочь, но не находил. Полиция не поверит, а друзей, которые могли бы помочь, у него слишком мало, ведь за тридцать лет он не свел дружбы почти ни с кем.

Есть еще сенатор – но у сенатора и без него забот по горло.

Но есть и еще кое-что – у них есть какое-то оружие против Харрингтона; Харви надо только дождаться, когда он уснет. Ибо если Харрингтон уснет, то, без сомнений, проснется последним джентльменом, и более чем вероятно – не просто последним джентльменом, а застывшим в этом образе прочно, как никогда прежде. Ибо если они захватят его теперь, то уж не выпустят никогда.

Харрингтон вдруг отчасти подивился: а почему, собственно, так уж необходимо против этого сражаться – последние тридцать лет были не так уж плохи; следует признать, что они прошли довольно славно, и если честно, то лучше бы и оставшиеся годы прожить точно так же.

Но эта мысль казалась ему омерзительной, будто наносила оскорбление самой его человеческой сути. Он имеет право быть самим собой, и потому ощутил глубинную ярость на тех, кто надменно взял на себя право превратить его в другого.