Город (сборник) - Клиффорд Саймак

Он выбрался из машины и взобрался по широким каменным ступеням, ведущим к дому. Достигнув вершины лестницы, он остановился, чтобы взглянуть на изборожденный тенью лунного света, покрытый травой и тюльпанами склон холма, на белеющие стволы берез и темные силуэты елок, и подумал, что подобные зрелища следует видеть как можно чаще – эту завораживающую красоту, вырванную из ровного течения реки жизни, несущей нас от рождения к смерти.

И стоял там, гордо выпрямившись, позволяя красоте лунного сияния и гравюрам ночи проникнуть до самой глубины души.

«Это, – думал он, – один из нежданных моментов, когда обретается бесценный опыт, который невозможно ни предугадать, ни оценить или проанализировать позднее».

Услышав, что парадная дверь открылась, он медленно обернулся.

В дверях виднелся старина Адамс, и его фигура была четко очерчена светом лампы, стоявшей на столике в прихожей. Снежно-белые волосы Адамса были растрепаны и завивались венчиком, словно окружая голову нимбом. Одну руку старик прижимал к груди, придерживая полы ветхого халата.

– Вы припозднились, сэр, – сказал Адамс. – Мы уж начали беспокоиться.

– Простите. Я задержался довольно сильно.

Харрингтон одолел остаток подъема, и Адамс отступил в сторону, чтобы впустить его.

– Сэр, у вас все в порядке?

– О, в полнейшем! Я навещал Седрика Мэдисона из «Ситуации». Он оказался очаровательным парнем.

– Ну, раз с вами все в порядке, сэр, то я вернусь в постель. Теперь я знаю, что вы дома и в безопасности. Может, сумею немного поспать.

– Все в полном порядке, – повторил Харрингтон. – Спасибо, что дождались меня.

Он остановился в дверях кабинета и посмотрел, как Адамс медленно взбирается по ступеням, потом вошел в кабинет и включил свет.

Его окружали знакомые старые стены, пронизывая ощущением комфорта и домашнего уюта, и Харрингтон постоял, глядя на ряды оправленных в телячью кожу книг, на опрятный письменный стол, на старые уютные кресла, на истоптанный ворсистый ковер.

Выбравшись из пальто, он швырнул его на кресло и вдруг почувствовал, что в кармане пиджака топорщится сложенная газета.

Заинтересовавшись, он извлек ее на свет, развернул, и тут же по глазам ударил заголовок…

Комната изменилась, преобразилась быстро и почти неуловимо. Опрятного святилища больше не было – был просто рабочий кабинет писателя; не было и оправленных в телячью кожу книг, элегантно выстроившихся на полке, – просто неряшливые шеренги потрепанных, взлохмаченных книг. Да и ковер больше не был ни истоптанным, ни ворсистым – он стал весьма практичным и почти новым.

– Бог мой! – почти благоговейно выдохнул Харрингтон.

Он почувствовал, что лоб вдруг покрылся испариной, руки задрожали, а колени внезапно ослабли.

Потому что и сам он преобразился, как и комната, – точнее, комната преобразилась, потому что изменился он сам.

Он больше не был последним джентльменом, став иной, более реальной личностью, которой был весь этот вечер. Он снова стал самим собой, одним махом вернувшись к самому себе, и виной тому, понял Харрингтон, был газетный заголовок.

Он обвел комнату взглядом и понял, что теперь наконец-то все правильно, что ее обнаженная жестокость вполне реальна, что такой она всегда и была, хотя он и воспринимал ее более романтичной.

Он отыскал себя именно в этот вечер, спустя тридцать лет, а затем – при мысли об этом Харрингтон даже вспотел, – снова себя утратил, утратил легко, даже не догадываясь о том, не ощутив даже намека на странность.

Он отправился навестить Седрика Мэдисона, сжимая в руках именно эту газету, пошел без каких-либо ясных намерений, словно, признался себе Харрингтон, гонимый туда какой-то спешной надобностью.