Страсти и скорби Жозефины Богарне - Сандра Галланд (2018)

— И разумеется, несчастье заключается в том, что сейчас войска… — он снова прочистил горло, — в затруднительном положении.

У меня неистово забилось сердце.

— Но мы, конечно, спасем их? — сказала я, скручивая носовой платок.

— Я пока не понимаю как. Теперь море во власти англичан. Сомнительно, чтобы оттуда проскочило хотя бы паршивое почтовое суденышко.

Меня охватила паника. Надо было поспешить домой, пока я в силах держаться.

— И мы должны хранить это в тайне, — продолжал Баррас.

— Но, Поль, весь флот! Как вы можете?..

— Выставка открывается завтра! Мы запланировали зрелищное празднество Нового года во имя победы Бонапарта. И тут вдруг эта история… Народ смеется над нами. Меня уже обвиняют во всех пороках, во всех мыслимых преступлениях — даже в мелких кражах. Слышали последнюю эпиграмму? «Если бы только республику можно было избавить от Барраса». Очаровательно, вы не находите? А этот плакат с пикой, листом салата и крысой?[109] Он повсюду, скоро сами его увидите. Я наконец понял, что он означает: «Седьмой год убьет их». И, знаете, я начинаю думать, что, может быть, они…

— Поль, пожалуйста, скажите мне: чем это все чревато?

Стакан, брошенный Баррасом, не попав в камин, разбился о стену. Тото вскочил в испуге.

— Страшно подумать! Богом проклятые англичане потопили весь французский флот.

Баррас сел на стул и закрыл глаза руками.

— Боже правый, я схожу с ума…

17 сентября

Гортензия прыгает от радости:

— Ленты и букеты на всех столбах!

— И разноцветные шелковые флаги трепещут на ветру, — засмотрелась Эмили (теперь мадам Лавалетт).

— Это замечательно, — сказала я, стараясь придать голосу хоть чуточку оптимизма.

Гортензия встревожилась:

— Мы ведь поедем на выставку, правда, мам?

Принимать поздравления с победами моего мужа, улыбаться, кланяться, кивать — одним словом, притворяться — оказалось проще, чем я ожидала. Я как будто издалека наблюдала за тем, как люди танцуют, поют, важно расхаживают в отсвете славы родной страны, наслаждаются иллюзией победы. Но вскоре придет осознание реальности. Неужели за величайшими победами всегда следуют величайшие поражения?

Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Это был Баррас. Вид нездоровый — несомненно, после вчерашнего пьянства.

— Как вы? — спросил он; его тихий голос едва слышался из-за окружающего шума. На нем были церемониальная роба директора, огромная малиновая пелерина из кашемира и бархатный ток с трехцветным плюмажем.

— Не так уж плохо, — сказала я, не спуская глаз с Гортензии, Каролины, Эмили и Жерома, стоявших возле торговца лимонадом. Непосредственно перед сценой отгородили веревками места для Бонапартов. — Не так тяжело, как я думала.

«Это днем, — подумала я про себя. — Ночью — совсем другое дело».

— Они уже знают? — Я кивнула в сторону Бонапартов — Жозефа и его жены Жюли, вернувшегося с Корсики Люсьена, Паулины и Виктора Леклерка, недавно прибывшего из Милана. На этом празднестве все они были странно угрюмы.

— Конечно нет. Эта горячая голова Люсьен через минуту разболтал бы «Монитёр» и во всем обвинил бы директоров — вернее, меня. Вы знаете, что он теперь секретарь Совета Пятисот?

— Но его лишь три месяца назад избрали депутатом…

— Он приобрел известность благодаря критике в адрес директоров, и особенно — в мой адрес. А что до улыбчивого шакала, этого человека с мягкими манерами… — Баррас приподнял одну густую бровь. — С Жозефом Бонапартом я бы темным переулком не пошел.

— Но почему они так мрачны?

Баррас фыркнул:

— Им не нравятся места, они предпочли бы сидеть на сцене, чтобы плакатов было как можно больше и касались только их! — вскинул руки Баррас. — Короче говоря, Бонапартам всегда всего недостаточно. Ваш муж, разумеется, исключение.