Страсти и скорби Жозефины Богарне - Сандра Галланд (2018)

— По поводу?

С кипой газет под мышкой вошел Фовель.

— Генерал, ваша ванна готова, — торжественно изрек он.

Бонапарт встал, взял у секретаря крошечную чашку турецкого кофе и одним глотком осушил ее.

— Мою кандидатуру нужно выставить на пост директора.

Три часа пополудни

— Довольно! — Бонапарт потянул за сапог и скинул его с ноги. Тот пролетел через прихожую и ударился о дверь.

— Директор Гойе не помог? — Я шла за Бонапартом, подбирая его сапоги — грязные, отчаянно нуждавшиеся в чистке.

Бонапарт бросился в кресло и сердито уставился в камин. На нем были кожаные лосины, одолженные у актера Тальма, чтобы прийти на встречу с директорами прилично одетым. Привлекая внимание Бонапарта, я потянула его за большой палец ноги.

— Я объявил ему, что хочу быть директором.

— И что он ответил? — И в Италии, и в Египте Бонапарт проявил себя замечательным администратором. Кому, как не ему, стать одним из директоров?

— Гойе высмеял меня! «Вы еще так молоды… конституция не позволит… это было бы незаконно», — передразнивал Бонапарт. — «Незаконно»! Конституция душит страну, а они молятся на закон, будто это слово Божье. Забывают, что мы сами ее создали — и только мы можем изменить.

Он принялся ходить туда-сюда, заложив руки за спину.

— А если не захотят, то я сам ее изменю!

31 октября

День, насыщенный лихорадочной деятельностью: планировала посадки, принимала ремонтные работы. Привели новую лошадь для Гортензии — коренастую гнедую кобылу. Она бегала по загону и ржала, чувствуя присутствие Пегаса.

«Спасибо за лошадь, генерал Бонапарт», — с привычной учтивостью поблагодарила Гортензия отчима, как будто тот гость, а не близкий ей человек.

Ближе к вечеру мы всей семьей поехали верхом осматривать угодья. Разговаривали с рабочими.

На обратном пути Эжен и Бонапарт поскакали наперегонки.

— Знаешь, Гортензия, Бонапарту будет приятно, если ты станешь называть его папой, — вскользь заметила я, когда наши лошади пошли рядом ленивым шагом.

— Да, мама, — ответила моя дочь, и ее глаза наполнились слезами.

Без даты

Сегодня вечером Бонапарт стоял перед фортепиано, глядя в ноты пьесы «Выход из Сирии» — песни в ритме марша, написанной Гортензией в ту пору, когда она волновалась о находившемся в Египте брате.

— Это одно из сочинений Гортензии, — пояснила я.

— Хорошее, — задумчиво проговорил Бонапарт, постучав ногтем по углу страницы.

1 ноября, снова в Париже

— Знаете, что сказал мне министр Фуше? — спросила Фортюне Гамелен, наклоняясь завязать кожаный ремешок сандалии. — Он подозревает, что кто-то, занимающий очень высокое положение в правительстве, может быть в союзе с роялистами. — Сидя, она выгнула спину и застенчиво убрала высунувшуюся грудь за корсаж.

— Насколько высокое? — спросила мадам де Крени, делая ход картой.

— На уровне директора.

— Выше никого и нет.

— Интересно… А я слыхала, что один из директоров пересылает все протоколы и корреспонденцию в Англию. Естественно, опять подозревают Барраса.

— Ах, бедный дядюшка Баррас, обожаемый всеми скверный мальчишка.

— Моя кастелянша убеждена, что роялисты заплатили директору Баррасу пять миллионов.

— Я слышала о двух миллионах.

— Слухи!

— Но это еще не самое худшее… Говорят, об этом прознал генерал Гош, и Баррас велел его…

— Нет! Не может быть!

— …отравить.

В уединении уборной я готовлюсь ко сну. Я искупалась, напудрилась и убрала волосы под кружевной ночной чепец. Жду Бонапарта — он до сих пор на совещании. В зеркале перед собой вижу мирную картину: женщина пишет дневник. Свеча окружена ореолом света. Но у меня на душе неспокойно — тревожит то, что сегодня обсуждали Глории. Понимаю, это сплетни, но все же они заронили мне в душу зерно сомнения. Насколько хорошо я знаю Барраса? Ведь я и Лизетт доверяла как самой себе…