Страсти и скорби Жозефины Богарне - Сандра Галланд (2018)

Эжен вскочил на ноги, когда я позвала его. Скрылся в кабинете Бонапарта и вскоре вышел оттуда, принеся с собой запах сигарного дыма.

— Надо ехать, — бросил он на ходу, прицепляя к поясу отцовскую саблю.

— Тебе понадобится вот это, — протянула я ему шляпу. — Что происходит?

Увы, даже родная мать не имела права знать всего.

— Я должен сделать объявление Совету древностей! Надо сообщить, что генерал едет. — Эжен состроил гримасу и стал кусать ногти в притворном ужасе.

Я улыбнулась его обаятельным чудачествам. Ему уже восемнадцать, но он часто ведет себя как мальчишка.

— У тебя все получится, — уверила я его. Вот только, когда дело доходило до театральных постановок, Эжен всегда забывал свою роль.

Во дворе толпились люди в военной форме — чего-то ждали, но чего именно, никто не знал. На глазах у всех Эжен вскочил в седло, прикоснулся к шляпе — я знала, как он горд, что сидит верхом на такой прекрасной лошади, в мундире адъютанта, — и галопом поскакал по аллее. Я вернулась в дом, где в столовой обнаружила беседующего с Фовелем мужа. Тот торопливо расцеловал меня:

— Пора!

Люди во дворе приветствовали вышедшего к ним Бонапарта. «Владыка, подвигами славный», — подумала я, припомнив строчку из Оссиана. Бонапарт обратился к собравшимся с верхней ступени лестницы, будто все это происходило во время войны. Вдруг — как по волшебству! — выглянуло солнце. Послышался лязг сабель. В воздух полетели шляпы. Солнечный луч осветил пространство перед Бонапартом, вокруг заблестели копья.

Кучер Антуан вышел из конюшни с черным жеребцом, который пятился, несмотря на цепочку с металлическими выступами, проходившую у него поверх ноздрей. Кто-то придержал стремя садившемуся в седло Бонапарту. Жеребец шарахнулся, едва не сбросив всадника. Бонапарт, натянув поводья, закричал что-то собравшимся. Жеребец встал на дыбы и поскакал по узкой аллее, тряся головой и взбрыкивая. За Бонапартом двинулись остальные.

Вдруг стало тихо. Я повернулась и с удивлением обнаружила у себя за спиной Фовеля.

— Вы не поехали с ним? — Кроме нас, остались только слуги. Впервые за несколько месяцев дом опустел.

— Мадам, — сказал Фовель, видя страдание у меня в глазах, — будьте спокойны, план хорош…

— Я знаю, Фовель. — Сегодня директора уйдут в отставку. Завтра будет образована временная комиссия для создания проекта новой конституции. Все по закону — бескровный переворот. — Боюсь, я не очень сильна как заговорщица.

— Мадам, позвольте не согласиться. По-моему, как раз в этом вы преуспели.

Но каким бы важным ни был этот день для истории, мне нужно было проследить, чтобы подоили корову, проветрили постельное белье, испекли хлеб. Если не считать тревожного ожидания у окна, учащенного сердцебиения и молитв, которые я не решалась произнести вслух, этот день ничем не отличался от других.

Уже за полдень прискакал курьер Бонапарта Мусташ с сообщением, что генерал Моро согласился принять командование войсками, охраняющими Люксембургский дворец. Фовель вскочил с места.

— Это ключевой момент! — Он признал, что чуточку волновался — сильнее, чем хотел показать, во всяком случае.

— Но почему дворец должен быть под охраной? — спросила я.

— Там держат плененных директоров Гойе и Мулена.

— А директор Баррас?

— Он под охраной уехал в свое сельское поместье.

«Под конвоем», имел в виду Фовель. Боже мой!

Вечер предательства, вечер молитв… Мими помогла мне лечь в постель, дала опиумной настойки и воды от истерик, укрыла несколькими одеялами, и все равно меня знобило. Я ждала, что будет дальше, сжимая данную мне Лазаром медаль с изображением святого Михаила, вздрагивая при каждом звуке, при каждом появлении случайной тени. Меня одолевали страх и раскаяние. Я ждала мужа и сына. Ждала и молилась. Опять «свобода или смерть»?