Гортензия сидела за инструментом, спиной ко мне. Здесь же рядышком расположились Эжен и Эмили. Сын повернулся и посмотрел на меня.

«Кто эта женщина?» — было написано на его лице.

Гортензия перестала играть и тоже повернулась ко мне.

Я, растерявшись, остановилась.

— Не узнаете меня? — Я спустила на пол пса. Он, скуля, крутился у моих ног, просился снова на руки. — А вот Фортюне сразу узнал.

— Мама? — хриплым голосом спросил Эжен.

— Не может быть, — сказала Гортензия.

— Они не верят, что это я, — обратилась я к Фэнни, тщась улыбнуться.

Эжен смело подошел ко мне и позволил себя обнять. Вслед за ним подбежала, расплакавшись, Эмили. Гортензия, стоя позади Эжена, отказывалась верить, что перед ней стоит ее мать. Она смотрела на меня, и ее большие голубые глаза не выражали никаких чувств. Глаза ее отца… Фэнни выбранила свою крестную дочь:

— Твои молитвы услышаны, а ты так себя ведешь!

— Я понимаю, — сказала я. — Я…

На меня накатил новый приступ головокружения, на этот раз сильный. Я согнулась.

Фэнни позвала Жака, который помог мне добраться до скамьи.

— Не выпьешь чашку бульона? — спросила Фэнни.

Я покачала головой. Мне было слишком нехорошо.

— Мне надо помыться, — проговорила я, набрала воздуха в легкие и села, выпрямившись. Боль прошла. Встревоженные дети стояли, сбившись в кучку возле клавесина, и смотрели на меня. — Все хорошо, — попыталась я их ободрить.

— Набери воды в медную ванну, — сказала Фэнни Жаку, — горячей.

— Дров мало, — возразил он.

— Делай, что можешь.

Ланнуа помогла мне подняться в спальню Фэнни и раздеться, при этом то и дело сокрушенно цокала языком. В глазах у нее стояли слезы.

— Я не могла мыться, — сказала я, стыдясь нечистоты своего тела и выпирающих ребер. — Воды не было.

Ланнуа помогла мне забраться в большую ванну для стирки белья, Фэнни добавила в воду душистых и целебных трав, а потом принесла мне чистое белье с кружевами.

— У меня вши, — призналась я.

Фэнни пожала плечами.

— У нас у всех вши, — ответила она и подвела меня к табурету.

Она медленно вычесывала гниды и рассказывала. Как скрывалась на чердаке в Валансьене, как вернулась в Париж в тщетной надежде вызволить из тюрьмы свою дочь Мари, о своем заключении в Порт-Ройале, о героическом спасении Мишеля де Кюбьера.

Я слушала и не слышала. Передо мной стояло зеркало в позолоченной раме. Из него на меня смотрела незнакомая женщина. Ее изможденное, лишенное цвета лицо было исчерчено морщинами. Черные зубы, ввалившиеся глаза, пугливый настороженный взгляд.

Не удивительно, что дети не узнали меня. Эта женщина не была их матерью.

Кто же она в таком случае?

Я не хотела знать.

Сейчас, когда я пишу эти строки, почти пять часов пополудни. Я сижу за письменным столом в комнате для гостей у Фэнни. Я поспала, совершила скромный туалет, оделась в одно из платьев Фэнни — оно висит на мне как на вешалке.

За окнами улица Турнон. Звонит колокольчик: едет фургон старьевщика. Этот звук вызывает воспоминания — более реальные для меня, чем эта комната, в которой я теперь живу, воспоминания о монастыре кармелиток, о заключенных — моих дорогих друзьях, которые сейчас лежат на соломенных тюфяках, прислушиваясь к шагам стражника, к звону его колокольчика, возвещающего ужин.

Странно, но душа моя стремится к ним. Находясь здесь, вне тюремных стен, я не могу найти себе места. Я от мира сего, но я не от мира сего. Подобно призраку, я восстала из мертвых.

8 августа

Сегодня чувствую в себе больше сил, уже готова к встрече с реальностью.

— Расскажите мне, — попросила я Фэнни.

— Еще не время, — возразила она.

— Меня ничто не может ранить. — И в самом деле, я чувствую себя уже мертвой, но держу это при себе, никому не говорю.