Годы - Анни Эрно

Она не думает постоянно о собственных детях, как не думала о родителях, когда была девочкой или подростком, — они часть ее. Перестав быть супругой, она стала иной матерью, это скорее гибрид сестры, подруги, вожатой, организатора повседневной жизни, упростившейся после развода: каждый ест когда хочет, держа поднос на коленях и сидя перед телевизором. Часто она с удивлением смотрит на них. Значит, ожидание, когда они вырастут, кашки, первый раз в первый класс, потом средняя школа — и в результате получаются вот эти высокие парни, про которых она, видимо, мало что знает. Без них она не могла бы сориентироваться во времени. Когда она видит малышей, играющих в песочнице в сквере, ей странно думать, что детство ее детей уже стало воспоминанием и ощущается так далеко.

Важные моменты ее теперешнего существования — это встречи с любовником, днем, в номере отеля на улице Даниэль-Казанова, и походы к матери, которая находится в больнице в долгосрочном стационаре. И то и другое настолько связано, что иногда кажется, что речь идет об одном человеке. Словно коснуться ничего не помнящей матери, погладить ее по щеке или волосам — жесты той же природы, что и эротические ласки любовника. После секса она дремлет, вжавшись в его крупное тело, а за окном смутно шуршат машины, напоминая о других разах, когда она вот так же лежала днем на кровати: воскресными днями в Ивето, когда она девочкой читала, приткнувшись к материнской спине; или будучи няней в Англии, кутаясь в одеяло возле электрообогревателя; или в отеле «Мэзоннав» в Памплоне. Каждый раз нужно было выныривать из сладкого оцепенения, вставать, делать уроки, идти на улицу, работать, существовать в социуме. В такие минуты она думает, что ее жизнь можно изобразить в виде двух пересекающихся осей, одна — горизонтальная со всем, что с ней происходило, что она видела, слышала в каждый момент жизни, а другая вертикальная, на ней всего только пара картинок из цепочки, ныряющей в темноту.

Во вновь обретенном одиночестве она находит мысли и ощущения, которые заслоняет жизнь вдвоем, и ей приходит идея написать «что-то вроде истории женской судьбы», с 1940-го до 1985 года, типа «Жизни» Мопассана, чтобы отразить ход времени в себе и вне себя, в Большой истории, — некий «тотальный роман», который закончился бы освобождением от людей и вещей, родителей, мужа; дети уходят из дома, мебель распродается. Ей страшно запутаться в массе предметов реального мира, который непременно надо ухватить. И как организовать накопленную память о событиях, происшествиях, о тысячах дней, которые привели ее ко дню сегодняшнему.

Сейчас, так далеко от 8 мая 1981 года[70], в памяти осталась только картина пустынной улицы, немолодой женщины, неспешно выгуливающей собаку, а ровно через две минуты по всем телеканалам и радиостанциям объявят имя нового президента Республики, и появится лицо Рокара, выскакивающего на экран как чертик: «Все на Бастилию!»

И из недавнего прошлого:

смерть Мишеля Фуко, по версии газеты «Монд», от заражения крови, в конце июня, после или до громадной демонстрации сторонников частных школ, с бесчисленными юбочками-плиссе и белыми блузками

смерть Роми Шнайдер двумя годами раньше, такой прекрасной в фильме «Мелочи жизни», когда-то впервые увиденной урывками в «Молодых годах королевы» — экран заслоняла голова парня, с которым они целовались в кинотеатре на последнем ряду, — ряд традиционно и предназначался для этих целей

водители грузовиков, перекрывшие улицы накануне февральских каникул

металлурги, которые у нее ассоциировались с рабочими заводов Lip, — жгущие покрышки на дорогах

и она читает «Слова и вещи»[71] в купе остановившегося скоростного поезда.