Годы - Анни Эрно

Чувствовалось, что помешать возврату правых сил не сможет ничто. Фатализм социологических опросов сбудется, и эта незнакомая ситуация, «сосуществование правого премьер-министра и левого президента», почти сожительство, неотвратимо станет реальностью, как тайный грех, который охотно распаляли СМИ. Общественно полезные работы для молодежи, элегантный Фабиус, которого по телевизору Ширак растер в порошок, Ярузельский в черных бандитских очках на приеме в Елисейском дворце, саботаж Rainbow Warrior[72] — правительство левых сил, казалось, во всех обстоятельствах действовало невпопад. Даже захват заложников в Ливане, в ходе конфликта, в котором никто ничего не понимал, случился некстати, и ежевечерний призыв не забывать, что Жан-Поль Кофман, Марсель Картон и Марсель Фонтен по-прежнему остаются в плену, раздражал: ну что мы можем поделать. В зависимости от своего политического лагеря люди злились агрессивно или удрученно. Даже зимы, более холодные, чем обычно, со снегом в Париже и температурой минус двадцать пять в Ньевре, не предвещали ничего хорошего. Вокруг нас люди негласно умирали от СПИДа — чудом уцелевшие жили вполсилы. Царила подавленность. По вечерам, слушая Пьера Депрожа, заканчивавшего свою «Хронику обычной ненависти» словами «а что касается марта, то независимо от политической подоплеки он вряд ли протянет дольше зимы», мы понимали, что это левые не переживут зиму.

И правые возвращались, методично разрушали все сделанное, приватизировали национализированные предприятия, отменяли административную защиту работника при увольнении, налог на крупные состояния. Это мало кого осчастливило. Мы снова любили Миттерана.

Умирали Симона де Бовуар и Жан Жене, вот уж точно, апрель не задался, да к тому же над Иль-де-Франсом по-прежнему шел снег. И май тоже, — хотя атомная электростанция, которая взорвалась в СССР, не слишком нас напугала. Катастрофа, которую русские не сумели скрыть и которая, видимо, объяснялась, как и ГУЛАГ, имперской сутью и (при всей нашей симпатии к Горбачеву) бесчеловечностью, не имела к нам отношения. Однажды душным июньским днем, выйдя с дипломного экзамена, лицеисты узнали, что незадолго до этого на пустынной дороге разбился на своем мотоцикле Колюш.

Войны в мире шли своим чередом. Интерес, который мы к ним испытывали, был обратно пропорционален их длительности и удаленности, и зависел в основном от присутствия или отсутствия среди их участников европейцев. Неизвестно, сколько времени убивали друг друга иранцы и иракцы, а русские пытались усмирить афганцев. Еще непонятней были мотивы, в глубине души мы думали, что и сами участники их не знают, и подписывали без всякой веры петиции по поводу конфликтов, чьи причины не удерживались в голове. Путались в группировках, воюющих в Ливане, шиитах и суннитах, и еще христианах. Что люди истребляют друг друга из-за религии, не укладывалось у нас в голове, значит, эти народности еще находятся на низкой стадии развития. Мы-то с идеей войны покончили. На улице почти не встречались парни в военной форме, и армейская служба стала повинностью, от которой все, кто мог, уклонялись. Антимилитаризм утратил актуальность, песня «Дезертир» Бориса Виана отсылала к далекому прошлому. По нам, так хорошо было бы расставить «синие каски»[73] повсюду, чтобы настал вечный мир. Мы были приличными и цивилизованными, все больше заботились о гигиене и уходе за телом, пользовались средствами для устранения запахов на теле и в доме. Мы смеялись: «Бог умер, Маркс тоже, да и я не в лучшей форме». Играли словами.