Годы - Анни Эрно

Случались отдельные теракты, чьи зачинщики испарялись и дальше жили в бегах, как Карлос, — они волновали мало. О первом теракте в сентябре, сразу после начала школьных занятий, никто бы и не вспомнил, если бы не стали рваться другие бомбы с интервалом в несколько дней, всегда в людных местах, не давая нам времени очнуться от изумления, а телевидению — исчерпать тему предыдущего теракта. Позднее, соображая, в какой момент нам стало казаться, что невидимый враг объявил нам войну, мы вспомним среду, улицу Ренн[74] и такой теплый вечер, и сразу начавшиеся звонки родственникам и друзьям, чтобы убедиться, что их не было там, когда бомба, брошенная из «Мерседеса» перед магазином «Тати», убила прохожих. Люди продолжали ездить на метро и на скоростной электричке, но атмосфера в вагонах незаметно сгущалась. Садясь, мы оглядывали «подозрительные» спортивные сумки у ног пассажиров, особенно близких к той группе, которую априорно назначили ответственной за теракты, то есть арабов. От близости смерти острее чувствовалось тело и каждый момент настоящего.

Все ждали новых побоищ, в уверенности, что правительство не сможет их предотвратить. Ничего не происходило. С течением дней мы перестали всего бояться и заглядывать под сиденья. Очередь взрывов прекратилась внезапно и неизвестно почему, но никто и не знал, почему она началась, — как бы то ни было, облегчение было так велико, что об этом не задумывались. Теракты так называемой «кровавой недели» не стали отдельным событием, не затронули жизнь большинства, а только сказались на манере внедомашнего поведения, окрашенного тревогой и фатальностью, которые исчезли, едва отдалилась опасность. Имен погибших и раненых не знали, они вошли в анонимную категорию «жертвы сентябрьских терактов», с подразделом «погибшие на улице Ренн», потому что их было больше всего и потому, что еще кошмарней умереть на улице, где ты просто случайно оказался. (Естественно, лучше запомнят имена гендиректора «Рено» Жоржа Бесса и генерала Одрана, пробитых пулями крошечной группы «Аксьон директ», — казалось, она ошиблась временем, подражая «красным бригадам» и банде Баадера.)

Такое уже случалось, и мы это проходили, и когда два месяца спустя студенты и лицеисты вышли протестовать против закона Деваке[75], мы решили, что начинается что-то важное. Мы боялись надеяться — какое чудо, май 68-го года посреди зимы, словно возвращение в молодость. Но они быстро прочищали нам мозги и на растяжках писали: «68-й — отстой, 86-й — крутой». Мы на них не сердились, они были славные, булыжниками не кидались и обстоятельно отвечали на вопросы тележурналистов, пели на демонстрациях чудесные куплеты на мотив детских песенок про «Кораблик» и считалок, — и только Пауэлс и Le Figaro могли объявить, что у этих детей «СПИД головного мозга». Мы же впервые видели в реальности — массивной и впечатляющей — поколение, идущее вслед за нами: девушки — в первом ряду, рядом с парнями, с бёрами, и все в джинсах. От многочисленности они казались зрелыми — неужели мы сами теперь старики. Потом двадцатидвухлетний мальчик, на фото совсем ребенок, погибал под ударами конной полиции на улице Месье-Лепренс. Тысячи людей скорбной процессией шли за транспарантами с его именем: Малик Усекин. Правительство отзывало закон, демонстранты возвращались на факультеты и в лицеи. Они были прагматики. Они не собирались менять общество, просто не ставьте им палки в колеса, не мешайте занять нормальное место.

И мы, отлично понимавшие, что «надежная профессия» и деньги не обязательно приносят человеку счастье, все равно, как ни крути, желали для них именно этого счастья.