Еретик Жоффруа Валле - Константин Курбатов (1987)

Запах в доме стоял волшебный — от горячего хлеба, вянущих трав, вареного мяса. И ни разу не проглядел отец на шкуре ягненка ни одного пятнышка. Ни разу не испекла мать ни одного порченого хлебца. А два брата Леона уже полегли на полях Франции. Один за святую католическую веру, другой — за правое дело гугенотов. Двух сестер и отца подмела в неделю бубонная чума. Меньше половины осталось в семье Бурже. Совсем белыми сделались у матери волосы. Придет ли она сегодня на площадь? Подскажет ли ей сердце, что и ее сын будет сегодня там?

Странно, о жене и детях Леон сейчас не вспоминал. Ему не хотелось, чтобы они оказались на площади. Чего им там смотреть? А мать — она всегда мать. Она поймет и не осудит, даже если он вдруг поведет себя как-то не так.

Что с ним станут делать на площади? Снова станут силой приобщать к вере? Жоффруа прав: страх и муки — бич веры. Страхом и болью людей лишь отталкивают от церкви.

— Изыди, злой дух, полный кривды и беззакония, — монотонно тянул монах, осеняя Леона большим темным распятием, — изыди, исчадье лжи, изгнанник из среды ангелов. Изыди, змея, супостат хитрости и блуда. Изыди, изгнанник рая, недостойный милости божьей...

Золотое солнце поднялось над домами Парижа, брызнуло лучами через все небо, зажгло одинокие полоски облаков, застывшие на подступах к великому городу.

— Изыди, дикий кабан со зловонным дыханием, — однообразно лился голос. — Изыди, нечестивый антихрист...

Качнулись стены и высокий забор, поплыли и пропали. Леон очнулся, поддерживаемый монахом и знакомым кюре.

— Держитесь, — шепнул кюре, — я рядом. Примите покаяние, и вам полегчает.

К Леону подвели ослика. Спокойного серого ослика с большими ушами и доброй мордой. Неужели суровые судьи заметили, как Леон ослаб, смилостивились и решили помочь ему? Чтобы ему не тащиться до далекой площади пешком с его разбитыми ногами и телом.

— Садись, — сказали ему. — Не так. Лицом к хвосту.

Тогда он догадался, в чем дело. Верхом на ослах, спиной к ходу процессии возили лишь самых закоренелых, нераскаявшихся грешников, рецидивистов. Леон сам не раз видел этих отвратительных, сидящих задом наперед людей — безобразных, гадких и уродливых.

— Но ведь я... — попытался воспротивиться он.

Его взгромоздили на осла, привязали к туловищу животного веревками.

— Двинулись! — крикнул человек с челюстью. — Двинулись! Не растягиваться!

Что происходило затем, Леон улавливал смутно. Ослик покачивался под ним. Леон несколько раз тыкался лицом в горящую свечу и подпалил себе правую щеку и бровь. Качались дома, украшенные зеленью и свисающими с подоконников коврами. Качались толпы народа. Качались, затянутые черным, кресты и штандарты.

А там, куда Леон медленно приближался спиной, на Гревской площади, гудела плотная толпа народу.

— Ведут! Ведут! — прокатилось по площади.

Ослик остановился, и Леона, отвязав, спустили на землю.

Разве в такой толпе мыслимо отыскать глазами мать? Леон пытался вытянуть шею и не смог. У него не хватило сил даже на такое простое движение. Или, может, ему мешала висевшая на шее веревочная петля? Зачем ему повесили на шею петлю?

— Покайтесь, сын мой, — снова проговорил над ухом кюре. — Час близится.

— Меня убьют? — спросил Леон.

— Назвав имя нечестивца, ввергнувшего вас в пучину духовного разврата, — сказал кюре, — вы спасете не только себя, но и тех, кого он еще не успел развратить.

Тощая шея Леона непроизвольно тянулась вверх, глаза шарили по толпе. Толпа исходила воем и гудела.

— На костер! — неслось по площади.

Толпа дышала такой ненавистью, что дай ей волю, она разорвала бы в клочья приведенного на площадь еретика.

— Вы ищите того человека? — спросил кюре. — Ввергнув вас в геенну огненную, он сейчас жаждет вашей смерти. Вчера он совращал вас, а сегодня вместе со всеми топчет. Так устроен человек. Помочь вам подняться?