Император и Сталин - Сергей Васильев (2020)

Собственно, марксисты говорят о том же. Только приплетают сюда ещё классы, рассказывая, что только из пролетариата можно воспитать правильных людей будущего. Но у любого явления обязательно есть его противоположность. И если существует утопия, значит, должна быть и антиутопия. Так вот, я, господа, и есть верный адепт именно этой дамы. Общая идея антиутопий: люди — неисправимо гадкие животные, их удел жить в гадком обществе. Любая попытка исправить это ведёт лишь к ещё более гадкому обществу.

В одном утопия и антиутопия совпадают в оценке человека: люди — аморальные, эгоистичные, жадные, ленивые животные. Утопия и антиутопия едины в одном: вследствие человеческой порочности, благополучное общество не может быть построено из них. Утопия и антиутопия спорят лишь по вопросу возможности выдрессировать людей до ангелоподобного состояния, при котором настанет социальное счастье. Утопия отвечает: да, можно воспитать нового человека. Антиутопия отвечает: нет.

— Мрачноватую картинку вы нарисовали, князь, — отложив перо, вступил в разговор Зубатов, — хоть прямо сейчас ложись и помирай.

— Ну, зачем же так пессимистично, дражайший Сергей Васильевич? — моментально среагировал Луговкин, не отводя, тем не менее, глаз от генерала и, как будто, обращаясь только к нему. — Господь терпел и нам велел. Не надо было рвать запретный плод в Эдемском саду. А после грехопадения, чего уж тут… пользуемся тем, что имеем. Просто реально надо смотреть на жизнь… Вот тогда и окажется, что пессимист — это информированный оптимист, не так ли, господин Трепов?

Обер-полицмейстер Москвы, генерал-майор Дмитрий Фёдорович Трепов опять поморщился. Тон полковника, высокомерно-снисходительный, ему решительно не нравился. Но логика в его словах была, поэтому он решил не прерывать разговор, тем более, что отпускать такого начитанного собеседника было неправильно без понимания — зачем такая словоохотливость и откуда — информированность?

— Система, которую строит Зубатов вместе со мной и, в сущности, по моей инициативе — это не утопия, потому что результаты её можно ощутить и даже потрогать, — испытующе глядя на Луговкина, начал генерал, тщательно подбирая слова. — Это реальная попытка поднять социальное положение рабочего класса в Москве. Мы идём к нашей цели тремя путями: поощряем устройство рабочими профессиональных союзов для самозащиты и отстаивания их экономических интересов; организуем лекции по экономическим вопросам с привлечением знающих лекторов; распространяем дешёвую и здоровую литературу. Стараемся поощрять самостоятельность, умственное развитие и стремление к бережливости. Результаты — самые хорошие. До введения системы Зубатова Москва клокотала от возмущений; при моём режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне, и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателей. Раньше Москва была рассадником недовольства, теперь там — мир и благоденствие.*

— Браво, Дмитрий Фёдорович! — уже без всякой иронии, глядя в глаза Трепову, произнёс Луговкин. — «Мир, благоденствие и довольство» — это достойный результат для любого государственного деятеля. И все же, я, наверно, совершенно испорчен пребыванием в западных уездах, поэтому позволю себе усомниться в прочности этих трёх составляющих в нашем богоспасаемом Отечестве, где большинство благих намерений заканчивается благим матом. Вы никогда не замечали, что России не так страшна проблема, как меры по её устранению?

— Мы вполне можем ошибаться, — опять подал голос Зубатов. — Но ничего не делать — это тоже не выход. Пытаться исключить из метода проб и ошибок вторую часть — тоже большая ошибка. Мы пытаемся упростить отношения народа и власти…

Луговкин, наконец, удостоил Зубатова взглядом и грустно улыбнулся…

— Да-да, понимаю, но как-то так получается, что сложности обычно начинаются там, где пытаются что-нибудь упростить…