Сегодня – позавчера - Виталий Храмов (2016)

– Ты знаешь, Виктор, я смотрю на всех этих ребят и вижу их мёртвыми. В ранах, окровавленных. Я ведь с ума сошел там, в окружении. Я ночью заставу в окопы выгнал и сутки держался, а потом пошёл на прорыв. А они, знаешь, у меня какие были? Богатыри и красавцы! Все физкультурники. Отличники боевой и политической. Я их как сыновей любил. Мой погранотряд – лучшим был в округе. Я никого из них не довёл. Всех потерял. К нам прибивались другие, понемногу. И их тоже убивали. Убивали и убивали. Я немцев не считал, а вот своих пацанов всех помню. Тысяча триста шестнадцать исковерканных, окровавленных лиц каждую ночь ко мне приходят. Они все, Витя, погибли, а я выжил. А потом хуже стало. Я смотрю на бойцов этого батальона, теперь моего батальона, и вижу их убитыми. Я говорю с ними, а они отвечают, а сами кровью истекают.

– Тяжело это.

– Да. Тычячу триста шестнадцать уже потерял. И теперь поедем на фронт – опять терять. А я не хочу больше! Почему я жив, а они нет? Зачем я выжил? Зачем мне муки эти?

– Бог нам всем послал испытания. И каждому – только по силам его. Этим он испытывает нас, а значит, знает о нас, любит нас. Испытания закаляют, делают сильнее.

Комбат рассмеялся истерически, как одержимый:

– Чем я стал сильнее? Искалечен, сломан и телом и духом. Я мечтаю умереть, чтобы прекратить этот ужасный ночной хоровод и остановить счётчик.

– Счётчик не остановится, пока не возьмём Берлин.

– А ты веришь, что сделаем это?

– Конечно. Иначе и быть не может. Тем более, что я не только верю, а знаю. Точно знаю. Никто и никогда не завоёвывал Русь.

– Татары?

– Это кто такие? Это те, что в Казани живут? Они больше русские, чем мы сами. Это было не завоевание, а слияние русских земель под одну руку. И рука та – русские цари.

Комбат достал бутылку.

– Будешь?

– Не пью, Владимир Васильевич. Совсем не пью.

– Больной? На войне больных не бывает.

– Мне вера не велит.

– Тьфу ты. Брехун. Не берут верующих в НКВД.

Я показал крест.

– Как же тебя не выперли?

– Наоборот. Меня пригласили. Да с рекомендацией!

Я показал портсигар. Комбат хмыкнул, дунул в кружку, налил:

– Как хочешь, – и выпил.

– Владимир Васильевич, а зачем вы мне всё рассказали?

– Душу хотел облегчить.

– Полегчало?

– Да.

– А почему мне?

– Ты единственный, у кого рожа не разбита. И когда ты рядом, все остальные начинают выглядеть нормальными, живыми.

Вот это ни хрена себе! Я облегчаю приступы шизофрении?

– Витя, спой.

Я спел «Молитву», потом «Бьётся в тесной печурке огонь», «На поле танки грохотали», «Черного ворона», «Опустела без тебя земля». Комбат стремительно напился и уснул на мельниковой полке. Я оставил его, вышел покурить. Невдалеке маячил Иванец, я махнул ему рукой.

– За обедом сгоняй.

Он принёс сразу на всех, даже тех, кто был в увольнительной. Сухпай я сразу заныкал, а горячее умяли, сидя на лавочке около входа в землянку.

– Сержант, без моего разрешения никого в землянку не пускать. Лично передо мной ответишь.

– А если ротный? Это же его землянка.

– Хоть маршал Тимошенко. Это моя землянка. Переломаю так, что за свисток три месяца не возьмёшься. Уяснил?

– Уяснил.

– Я – не надолго. Обойду всё и вернусь. Гостя моего не беспокой, пусть отдохнёт. А внутрь заглянешь – глаза фингалами закрою.

Я так понял, что я вдруг оказался старшим в батальоне. Вот так неожиданно. Комбат взял самоотвод на время, остальные офицеры, тьфу, командиры – дома, с родными.

Обошел всё, двоим в «душу» пробил за нарушение режима, а потом направился к штабной палатке.

– Стой, кто идёт?

– Конь в пальто. Фамилия, боец!

Он назвался. Даже не знаю такого.

– Кому служишь?

Растерялся.

– Эх, салага! Учить вас ещё и учить! Трудовому народу ты служишь. Запомни. В следующий раз – накажу.