Стена - Марлен Хаусхофер (1963)

Спала я, должно быть, очень долго, потому что проснулась от поскуливания Лукса и почувствовала себя совсем здоровой, но очень слабой. Встала и взялась, еще слегка пошатываясь, за привычные дела. Вороны с криком слетались на прогалину, и я поставила часы на девять. С тех пор они идут по вороньему времени. Не знаю, как долго я проболела, по некотором размышлении вычеркнула из календаря неделю. С тех пор календарь тоже врет.

Следующая неделя была очень тяжелой и утомительной. Не делая ни одного лишнего движения, я по-прежнему испытывала крайнюю усталость. К счастью, оставалась еще половина мороженой косули, так что не нужно было уходить далеко от дома. Я ела яблоки, мясо и картошку и делала все, чтобы вернулись силы. Страшно хотелось апельсин, при мысли, что апельсинов у меня больше никогда не будет, на глаза наворачивались слезы. Болели потрескавшиеся губы и все никак не могли зажить на холоде. Лукс по-прежнему обращался со мной, как с беспомощным ребенком, а когда я засыпала, на него иногда нападал страх и он будил меня. Кошка по-прежнему спала со мной и была очень ласковой. Не знаю, была ли то привязанность или потребность в утешении. Она ведь потеряла детей и сама чуть не умерла.

Очень медленно мы все зажили привычной жизнью. Только маленькая тень Тигра омрачала радость моего выздоровления. Думаю, если бы он не убежал, а Кошка не заболела, то и ко мне болезнь не привязалась бы. Я же часто возвращалась домой, вымокнув до нитки. А тут меня покинула всякая способность к сопротивлению. Горе сделало меня слабой и податливой. Жизнь в горах несколько меня изменила, а болезнь усугубила преображение. Постепенно я начала освобождаться от прошлого и применяться к новой жизни.

К середине февраля я окрепла настолько, что смогла отправиться с Луксом в лес за сеном. Я очень береглась и следила за тем, чтобы не напрягаться сверх необходимого. Было не слишком холодно, дичь, судя по всему, зимовала хорошо. Я не нашла еще ни одного замерзшего или павшего от голода животного. Радостно быть вновь здоровой, дышать чистым снежным воздухом и чувствовать, что ты пока живешь. Я пила много молока, пить хотелось больше, чем когда бы то ни было. Особенно заботливым уходом я старалась вознаградить Беллу и Бычка за страхи и тяготы, перенесенные во время моей болезни. А они оба, казалось, давно обо всем позабыли. Я их вычистила и пообещала им долгое замечательное лето на альпийских лугах и легкомысленно принесла в награду соли из моих запасов лизунца. А они терлись об меня носами и лизали мне руки влажными шершавыми языками.

Когда я сегодня вспоминаю то время, оно все по-прежнему омрачено для меня исчезновением Тигра. Я почти рада, что котята родились мертвыми: это избавило меня от новой любви и новых забот.

В конце февраля Белла вновь бурно потребовала Бычка, я сдалась и рискнула свести их еще раз. Позже выяснилось, что надежды были напрасны. И я окончательно решила дожидаться мая. Во всем, что касалось сейчас Беллы и Бычка, я была крайне неуверена, все это превратилось в постоянную докуку. Бычок все рос и, казалось, совершенно не страдал от холода. Шерсть на нем стала густой и чуть косматой, от его большого тела всегда веяло теплом. Наверное, он и вообще мог бы зимовать под открытым небом. Разумеется, я постоянно переносила на животных ощущения собственного беззащитного тела. Но ведь и животные ведут себя совершенно по-разному. Лукс одинаково хорошо переносил и холод, и жару, Кошка, мех которой был намного гуще, холод ненавидела, господин же Ка-ау Ка-ау, а он ведь тоже был кошкой, жил среди снегов и льда зимнего леса. Я быстро замерзаю, но никогда не смогла бы, как Лукс, целый день валяться в теплом подпечье. А всякий раз, как вижу форелей в бочажке, меня бросает в дрожь и мне их жалко. Мне и сегодня их жалко, просто не представляю, как это им может быть хорошо под обомшелыми камнями. Воображение у меня весьма небогатое, его не хватает на холоднокровных существ.