Стена - Марлен Хаусхофер (1963)

На Всех Святых[6] неожиданно потеплело и я поняла, что вот теперь начнется настоящая зима. День напролет, занимаясь привычными делами, я все думала о кладбищах. Без особого повода, но думалось потому, что так много лет принято было вспоминать в эту пору об усопших. Представляла себе, как трава давно заглушила цветы на могилах, могильные плиты и кресты медленно врастают в землю и все зарастает крапивой. Представляла, как ползучие растения оплетают кресты, представляла разбитые фонари и восковое огарки. По ночам же кладбища совершенно опустевают. Ни огонька, ни звука, ничего, кроме шелеста сухой травы на ветру. Вспоминала процессии с огромными кустами хризантем в сумках, деловитых, скромных родственников. Мне никогда не нравился День Поминовения. Перешептывания старух о болезнях и избавлении, а за ними — ужас перед покойником и очень мало любви. Как ни пытались наполнить праздник высоким смыслом, древний ужас живых перед мертвыми неистребим. Могилы покойных надо украшать, чтобы иметь право забыть о них. Еще ребенком меня всегда мучило, что к мертвым так скверно относятся. Всякий ведь может сообразить, что и ему вскорости заткнут мертвый рот бумажными цветами, свечками да испуганными молитвами.

Теперь же мертвые могут наконец-то покоиться с миром — им не докучают больше роющиеся в земле руки виноватых перед ними — покоиться под зарослями крапивы и трав, в сырой земле, под неумолчный шум ветра. А если когда-либо жизнь возродится, то из истлевших тел, а не окаменевших штук, обреченных вечной безжизненности. Мне было жаль и мертвых, и окаменевших. Жалость — та единственная любовь, что сохранилась у меня к людям.

Порывы теплого ветра с гор расстраивали нервы и погружали в беспросветную печаль, которой я безуспешно пыталась сопротивляться. Животным теплый ветер тоже докучал. Лукс вяло лежал под кустом, а Тигр день-деньской жалобно мяукал, приставая к матери с непрошеными нежностями. Она и слышать о нем не желала, тогда Тигр помчался на лужайку и, громко мяукая, принялся с разбегу биться головой о дерево. Я испуганно погладила его, он же с жалобным мяуканьем ткнулся горячим носом мне в руку. Из котенка, так любившего играть, Тигр внезапно превратился во взрослого кота, истомленного любовью. Поскольку старая Кошка знать его не хотела — в последнее время она стала ужасно сварливой, — Тигр еще, чего доброго, надумает, отчаявшись, в поисках кошки удрать в лес, а кошки-то ему и нет. Кляня теплый ветер, я улеглась в постель с мрачными мыслями. Ночью обе кошки сбежали в лес и я слышала, как распевает Тигр. Голос у него был замечательный, унаследованный от господина Ка-ау Ка-ау, но моложе и поэтому лучше модулированный. Бедный Тигр, напрасны твои песни.

Всю ночь я провела в полусне, грезя, что кровать моя — челнок в бурном море. Это был почти что приступ лихорадки, он изматывал, голова кружилась. Мне все казалось, я падаю в пропасть, мерещились ужасы. И все это — в бушующих волнах, вскоре у меня не осталось сил повторять себе, что все это — не на самом деле. Очень даже на самом, а отказали порядок и рассудок. Под утро Кошка вскочила на кровать и освободила меня от кошмара. Одним ударом с ужасом было покончено, я наконец-то заснула.

Наутро небо заволокло черными тучами, ветер стих, но под облачным пологом было душно, как в парнике. Время еле ползло, густой влажный воздух теснил грудь. Тигр не вернулся. Лукс бродил в печали. Его не так удручал ветер, как мое дурное настроение, делавшее меня чужой и далекой. Сделав в хлеву все, что положено, я силком подняла Беллу, чтобы подоить ее. И Бычок вел себя удивительно беспокойно и непослушно. Переделав все дела, я прилегла. Ведь поспать ночью почти не удалось. Окно и дверь открыты, Лукс прикорнул на пороге, чтобы стеречь мой сон. Я и впрямь уснула и увидела сон, похожий на явь.