Стена - Марлен Хаусхофер (1963)

Я очутилась в очень светлой, похожей на зал комнате, белой и золотой. По стенам — великолепная барочная мебель, а на полу — драгоценный паркет. Выглянув в окно, я заметила маленький павильон во французском парке. Откуда-то доносилась «Маленькая ночная серенада».[7] Вдруг я поняла, что всего этого уже нет. Навалилось чувство огромной утраты. Чтобы не закричать, я прижала руки ко рту. Тут яркий свет погас, золото потухло, а музыка превратилась в монотонную дробь. Я проснулась. По окнам барабанил дождь. Лежа без движения, я прислушивалась. «Маленькая ночная серенада» растаяла в шуме дождя, мне было не отыскать ее. Просто чудо, что спящий мозг снова вызвал погибший мир к жизни. До сих пор не могу этого постичь.

В тот вечер мы все словно освободились от кошмара. Притащился взъерошенный Тигр, весь в земле и иголках, но умопомрачение его прошло. Громко поведав о пережитых страхах, он напился молока и еле добрался до шкафа. Старая Кошка милостиво дала себя погладить, а Лукс улегся на прежнем месте, убедившись, что я — снова давешнее знакомое существо. Я вытащила старую колоду карт и слушала при свете лампы дождь, стучавший по ставням. Потом подставила под водосточную трубу ведро — набрать воду для мытья головы, сходила в хлев покормить и подоить, а потом легла и крепко проспала до прохладного дождливого утра. Затем несколько дней провела дома: все время шел мелкий дождик. Вымыла голову, волосы стали легкими и чуть волнистыми, а от дождевой воды сделались мягкими и гладкими. Перед зеркалом я коротко подстриглась, так, чтобы уши были едва прикрыты, и разглядывала собственное загорелое лицо под шапкой выгоревших волос. Оно было совсем чужим, похудевшим, со слегка запавшими щеками. Губы стали тоньше, это чужое лицо показалось мне каким-то ущербным. Не было больше никого, кто мог бы любить это лицо, поэтому оно показалось мне абсолютно лишним. Оно голое и убогое, мне было стыдно на него смотреть и не хотелось иметь с ним ничего общего. Животные мои привязаны к моему запаху, голосу и определенным жестам. Лицо спокойно можно отложить в сторону, оно больше не нужно. Эта мысль вызвала ощущение какой-то пустоты, от него непременно нужно избавиться. Я чем-то занялась, говоря себе, что печалиться о лице в моем положении — ребячество, но ощущение утраты чего-то важного не проходило.

На четвертый день дождь стал надоедать и я, памятуя о принесенном им избавлении от южного ветра, сочла себя неблагодарной. Но нельзя было отрицать, что я сыта им по горло, и звери были со мной совершенно согласны. Тут мы очень похожи. Нам бы хотелось, чтобы все время стояла тихая ясная погода, а раз в неделю — дождик, чтобы выспаться. Но никому не было до этого дела, и еще четыре дня пришлось слушать тихую капель и журчанье. Когда мы с Луксом гуляли по лесу, по ногам били мокрые ветки и одежда промокала. В воспоминаниях дождливые дни сливаются иногда в один дождливый день длиною в месяц, когда я безутешно глядела в серое небо. При этом я точно знаю, что за два с половиной года дождь никогда не шел дольше десяти дней кряду.

Тем временем события в хлеву приняли угрожающий оборот. Белла требовала супруга и ревела день напролет. Ничего нового в этом не было, так и прежде случалось, и я привыкла не брать это в голову, раз уж не могла помочь. Не понимаю, отчего я не задумывалась о будущем. Наверное, что-то во мне не давало воли мыслям о том, что в один прекрасный день Бычок станет взрослым. Однако с самого его рождения я ждала этого момента. Так или иначе, но однажды я увидела, как он приближается к матери со вполне недвусмысленными намерениями. Первой реакцией были испуг и раздражение. Он оборвал веревку и стоял передо мной, весь дрожа, с налившимися кровью глазами. Вид, в общем-то говоря, страшный. Тем не менее он дал себя привязать, и ничего больше не случилось.