Завтра может не быть - Анна и Сергей Литвиновы (2021)

В Израиле Настька совсем (с точки зрения Петренко) с дуба рухнула: приняла, вслед за Борькой своим, иудаизм и ревностно блюла заповедания Торы. Сама в Россию больше ни разу не приезжала, а Петренко к ней ввиду службы его не выпускали. Связи совсем ослабели, разве что эсэмэсками на Новый год обменивались.

Вот так: в конце восьмидесятых фамилия Петренко представляла собой большую, красивую, служивую семью. Отец – генерал-майор в штабе округа, мама-красавица ведет хозяйство, старшая дочь замужем за капитаном, средняя – на выданье, а младший сын – будущий офицер госбезопасности. А потом рухнула страна – и семья разлетелась, рассыпалась, только осколки в разные стороны полетели.

Но несмотря на то что в девяностые людей в погонах, как специально (а может, и впрямь специально?), ни во что не ставили, отец Александр Тимофеевич, если Петренко в начале девяностых начинал разговоры, не уйти ли ему со службы в народное хозяйство, всегда говорил: «Написано в уставе: обязан переносить все трудности и лишения – вот и переноси». И по поводу «левой работенки» – закрышевать кого-нибудь или на кого-то наехать (подобные варианты, пока он учился, да и потом, в здании на Литейном, чуть не каждый день возникали), Петренко отцу даже не заикался. И себе думать запретил. Чистые руки – это ведь не просто слова красивые. Раз их испачкаешь – и не отмоешь потом никогда, и сам не очистишься, вечно будешь, как свинья в калу, возиться.

В конце концов лично у Петренко в итоге все наладилось. Превозмог он и себя, и ситуацию, и время. Перевод в Москву в сверхсекретную комиссию помог. Да и работа, что говорить, началась интереснейшая, необычная: всех этих экстрасенсов пытаться на службу Отечеству поставить да следы Посещения, которые то там, то здесь все-таки появлялись, маскировать. Но все равно – при мысли об отце и всей их большой семье до сих пор саднило в душе.

Что Петербург теперь не Ленинград, Петренко вроде бы примирился – да все равно неприятно было. Пару раз в году он возвращался в старинную квартиру на Лиговке, из которой так и не выписалась жена, и они ее за собой оставили. Мечтали, когда уйдет он в отставку, вернуться в Питер и доживать в тех апартаментах и на старинной семейной даче, полуразваленной, в Белоострове.

Но все повернулось иначе. Теперь Петренко снова оказался не в Петербурге, а в Ленинграде – и не по своей воле. В прошлом. По заданию командования. В такой командировке и по такому заданию, после которого вряд ли он вернется живым.

Оставалось искать плюсы в своем нынешнем положении. Наслаждаться, по возможности, Ленинградом и Советским Союзом образца 1959 года.

Два месяца назад он очнулся в теле своего отца и понял, что переход удался. Каким был отец молодым, до его рождения – он ведь раньше никогда не знал. Помнил его примерно с пятидесятилетнего возраста. А оказалось – в зеркало только на себя посмотреть! – папашка-то в юности был красавец, силач (тридцать подтягиваний или сто отжиманий – как нечего делать). И по службе – строгий и требовательный командир. Даже немного завидно было, как подчиненные его уважают и боятся. У самого Петренко так не получалось, он себя всю жизнь корил за «гнилой либерализм». А тут, в пятьдесят девятом, двадцатисемилетний папаня настолько уважаемым командиром слыл – Петренко особо и стараться не пришлось, чтоб дисциплинку среди личного состава поддерживать. Только зыркнет на провинившегося подчиненного, еще рта не успеет раскрыть – проштрафившийся немедленно кидается ликвидировать недочеты или исполнять приказание. Да и отношение к военным, к самой их форме в пятьдесят девятом оказалось совсем иным, чем в привычные времена: в девяностые и в начале двадцать первого века. О! В пятидесятые в СССР отец – строевой офицер, капитан, командир роты – был и выглядел королем. Всегда подтянутый, безупречно выбритый, наглаженный. Девки на него вешались – и в городке, и в Ленинграде – в редкие дни, когда он из своей Каменки в Северную столицу выбирался.