Катастрофа - Сергей Тармашев (2008)

Тринадцатый посмотрел на снимок. В этом он разбирался хорошо, сказывался опыт множества ранений и месяцев госпитального лечения, накопленный за два десятка лет практически непрерывного участия в боевых действиях. Рука срослась идеально, парнишка постарался на совесть. С тех пор, как неделю назад Внешнюю группу вновь погрузили в глубокий анабиоз, молодой Андрей лично занимался лечением майора, настояв на необходимости полного выздоровления пациента перед анабиозом. Приказ Совета о строгом учёте энергозатрат и запрещении любых мероприятий, прямо или косвенно способствующих взаимодействию с внешней средой и нарушению стерильности, действительно вышел на следующий же день после погружения Внешних в анабиоз. Что ж, может, Совет и прав: в первую очередь необходимо заботиться о десятках тысяч жителей, несколько человек могут и подождать. Тринадцатый помрачнел. Они ждали полтора десятка лет, подождут и ещё, выбора всё равно нет, без анабиоза им не прожить и месяца.

Оставалось надеяться, что анабиозные камеры не отключат со временем, сочтя и этот расход энергии слишком расточительным.

Серебряков появлялся каждую вторую смену и сам проводил все лечебные процедуры. За исключением Тринадцатого, в карантинном подуровне было пусто, лишь только в установленные часы появлялся кто-нибудь из персонала для проведения уборки или организации приёма пищи, и не замолкавший ни на минуту голос молодого учёного, исковерканный гермошлемом, глухо разносился но пустым помещениям. Парень задавал тысячи вопросов, его интересовало буквально всё. Об отце, которого он почти не видел, о жизни до Великой катастрофы, которую он почти не помнил, о войнах, про которые он почти не знал, и ещё о миллионе разных вещей.

— В детстве, до катастрофы, я хотел стать солдатом, как отец. Непобедимым и могучим, которому по плечу любые преграды и трудности, — рассказал однажды молодой учёный. — Всё мечтал о героических подвигах, как будто все надеются только на меня, и я, великий воин, в одиночку спасаю всех, — он засмеялся и виновато развёл руками: — Так и не получилось им стать. Да и размерами не вышел, — Серебряков подмигнул, — но интерес остался, так что допрос с пристрастием продолжается!

Но больше всего учёного поражала способность майора, не оглядываясь, чувствовать спиной приближение сзади. Парнишка всячески пытался подкрадываться незаметно, но так и не преуспел в этом ни разу. Тринадцатый лишь добродушно улыбался и отнекивался от объяснений, которых у него и не было. Это чувство опасности за спиной развилось в огне войн, под пулями и осколками, среди крови и смерти, неожиданно и необъяснимо, и не раз спасало ему жизнь. Неугомонный Серебряков ежедневно выстаивал множество теорий, призванных объяснить это загадочное явление, которые на следующий же день признавал несостоятельными и вновь набрасывался с расспросами на майора.

— Здравствуй, Андрей Андреич, — ещё с порога поприветствовал учёного Тринадцатый, вернувшийся в спальное помещение из столовой.

— Это совершенно непостижимо, — раздосадовано пробубнил Серебряков, вылезая из-под дальней кровати. — Вы даже не вошли в помещение, а уже почувствовали моё присутствие. И всё же, как вам это удаётся…

— Вообще-то я заметил твой ботинок, торчащий из-под кровати, — улыбнулся майор, — а у нас под кроватями медицинские скафандры по пятницам не валяются.

Парнишка сконфуженно потёр ладонью гермошлем в районе лба, посмотрел на хронометр и вздохнул.

— Через шесть часов начнутся финальные процедуры, после чего вас погрузят в анабиоз. Нам надо поговорить, сейчас идёт пересмена, какое-то время про нас никто не вспомнит. Я перепрограммировал системы наблюдения, и у нас есть четыре минуты, в течение которых наблюдение и запись из этого помещения вестись не будут.

Серебряков раскрыл ноутбук и развернул его экраном к майору.