Головокружение - Франк Тилье (2015)

Согнувшись до самой земли, я мутными глазами мрачно покосился на содержимое тарелок и кастрюли. Там дымилось мелко нарезанное мясо, и его было много. Мишель отлично его приготовил, обойдясь только острым камнем и горелкой. Оно напоминало обжаренные кусочки говядины, плавающие в растопленном жире. Я обожаю говядину и весь растопленный жир, какой только есть в мире.

Голод против воспоминания о моей собаке. Физиологическое против духовного. Кто кого? У меня в животе завязалась ужасающая первобытная битва. Кончиками пальцев я взял кусочек «этого», уронил обратно, потрогал большим пальцем… А Фарид не углублялся в метафизические рассуждения: придвинул к себе тарелку и отправил кусок мяса прямо в глотку. Он не ел, он жрал, давясь слюной. Его религия запрещала ему есть свинину, но не собачатину. В этот момент он был мне отвратителен. И все было отвратительно.

Мишель лежал на боку и выуживал куски мяса прямо из кастрюли. Под маской его челюсти похрустывали от удовольствия. Фарид тяжело дышал, кашлял, сплевывал и снова нырял носом в тарелку.

– Кайф, – бормотал он между двумя кусками, – какой кайф…

Он посмотрел на меня:

– Давай ешь и ты тоже. Это так вкусно.

Мишель его поддержал, пытаясь меня воодушевить:

– Растопленный жир – это для того, чтобы глотка не забилась. Иначе можно дуба дать от обжорства, и это будет уже полный идиотизм. Давай лопай, убийца, само проскочит. И он похлопал себя ладонью по груди. – Я хотел сказать, собачий убийца. Если выберемся отсюда, никому не скажем. Обещаю…

Я взглянул на мясо. Каждый кусочек напоминал мне о друге. Я всегда думал, что есть судьбы, которым предназначено встретиться. Пок родился почти у меня на руках, у меня на руках и умер. Мы с ним были одно целое. Дух мой бился за то, чтобы я не реагировал, а организм пустил в ход всю свою изобретательность, чтобы я сдался: все железы бешено заработали, чувства обострились, живот разболелся. Желудок у меня наверняка сжался уже до размеров теннисного мяча, но сок выделял без остановки.

В глубине души я знал, что отсрочка ни к чему не приведет. Рано или поздно искушение и голод меня все равно одолеют. И еще я сказал себе, что родные предпочтут узнать, что я боролся до последнего. Что однажды те, кто найдет наши тела, поймут, почему мы так поступили. Я вышел в темноту и уселся в одиночестве возле каменной стены, обхватив голову руками. И стал думать… Жить или умереть… Когда много позже я вернулся в палатку, то был полон решимости, но лицо мое ничего не выражало.

Попросив Мишеля разогреть мою тарелку, я принялся есть своего пса.

Не прошло и пяти минут, как наши тарелки опустели, а желудки наполнились. Фарид вылизал тарелку, не оставив ни грамма мяса.

В этом мире ничто не исчезает.

Все в конечном счете переходит из одного состояния в другое.

29

Я смотрел вниз, но мне, знаешь, мама, не хотелось спускаться. Чтобы взойти сюда, я потратил слишком много сил и провел много ночей без сна. Я так много мечтал об этом… Мне нельзя повернуть назад. Я, как никто, знаю, что нужен тебе и что, вместо того чтобы сбежать, я должен был поговорить с папой. О чем поговорить, мама? Мы не разговаривали друг с другом уже пятнадцать лет. Чтобы выгнать из меня эту «хворь», как он красиво выражался, он предпочитал меня лупить. Спуститься вниз сейчас – это для меня все равно что дать вытечь всей крови и приговорить себя к тому, чего я всегда так боялся: к пустому отцовскому взгляду.

Письмо Жонатана Тувье к матери, написанное очень давно

Обычно, когда 11 ноября[17] по улицам города проходил военный оркестр, сначала вдалеке слышался почти неуловимый рокот барабанов, и мы все настораживались. Затем проявлялись трубы, валторны и тромбоны – так сказать, дудки, и все сразу вспоминали: «Ух ты, а ведь сегодня одиннадцатое ноября, и будет парад».