Рыцарь нашего времени - Елена Михалкова (2008)

Я подумал о том, что все мы следуем за стереотипами, когда неожиданно понял, что близкие люди тянулись к Денису Ивановичу в сложных ситуациях. Первым человеком, к которому побежал советоваться Швейцман после задержания и бесед в прокуратуре, оказался Крапивин, которого он сам назвал скучнейшим Пресноводным. А Чешкин и вовсе рассердился, когда Серега критически отозвался о Денисе, потому что ему нравился Крапивин, и он расстраивался из-за того, что его внучка прекратила с ним всякие отношения. После его слов нам стоило бы задуматься над тем, что мы не совсем правильно оцениваем Дениса Ивановича, потому что Владислав Захарович отличается известной проницательностью, помноженной на жизненный опыт, – во всяком случае, о Ланселоте он судил верно.

Крапивин и в самом деле из тех, кого принято называть «правильными», и он регулярно излагает прописные истины, но кто сказал, что прописные истины ошибочны? За строгим костюмом и вытянутым лицом как-то потерялось, что Денис Иванович очень надежен, советы его часто оказываются верны, и он был единственным из четырех друзей, кто успокаивал и подставлял плечо любому из них.

– Кроме Ланселота.

– Да, кроме Ланселота. Дениса потряс поступок друга, оставившего Чешкина одного ради Марии Томши, и он отказался с ним общаться. Это может показаться странным, но Силотский ожидал от друзей поддержки – по его мнению, хоть он и был виноват, но не меньше них переживал смерть Коли, – а вместо этого получил их презрение и разрыв отношений. Принципиальность Крапивина сослужила Денису Ивановичу плохую службу.

И здесь мы упираемся в третий стереотип, который не менее примитивен, чем предыдущие. Веселый открытый человек – это, конечно же, хороший человек. Весельчак Ланселот необидно подшучивает над сотрудниками, вовремя платит им зарплату и гоняет на мотоцикле, значит, он замечательный парень. Что дружно подтвердили сотрудники его фирмы, никогда не задумывающиеся – да и зачем бы им задумываться, правда? – о том, на какую ярость способен их шеф, если задеть его гордость.

– Я до сих пор этого не понимаю, – призналась Маша.

– А между тем все очевидно, если не позволять себе обманываться видимым благородством, широтой души и внешней веселостью. По его вине погиб один из четверых друзей – самый талантливый и самый уязвимый. Дмитрий Арсеньевич готов был признать свою вину, но он не готов был расплачиваться за свой поступок. Он всегда считал себя самым лучшим, самым умным, самым интересным из четверых, и талант Чешкина не имел для него особого значения – ведь Коля жил в своем мире, далеком от реального, а в реальном был всего лишь малоизвестным поэтом с отклонениями в психике. Швейцмана и Крапивина, с точки зрения Силотского, смешно было даже сравнивать с ним – успешным бизнесменом, нестандартным человеком, обожателем женщин и всеобщим любимцем. И быть униженным людьми, которые ему в подметки не годились, отвергнуть его дружбу, которой, как считал Силотский, он великодушно их одаривал, быть обвиненным ими – ничтожествами! – в смерти их общего друга... Невероятная гордыня этого человека сделала свое дело: он возненавидел обоих и задался целью отомстить. Он вынашивал свой план долго, исподволь, не торопясь, чтобы не ошибиться, и наконец все сложилось так, как ему требовалось.

То, что Силотский преисполнен гордыни, мне следовало понять после его первого визита, когда он рассказывал о смене профессий, по словам Силотского, ему тяжело было находиться долгое время на одном месте. В действительности Дмитрий Арсеньевич не уставал доказывать себе и окружающим, что он будет успешен всегда и везде, за что бы ни взялся. Меня лишь немного насторожило то, что в юности он устроился официантом: по моим впечатлениям, подобные люди не могут работать «прислугой», для них это потеря статуса, даже в молодости, но когда я прямо сказал ему об этом, он вывернулся, заверив меня в том, что якобы «испытывал» себя.