Незнакомец - Евгения Стасина (2021)

Он меня обнимает крепко. Худой, ростом не выше Саши, весом едва ли больше подростка, а сграбастав меня тощими как плети руками, откуда-то находит в себе силы, чтобы сжать до хруста мою грудную клетку и хорошенько встряхнуть этот мешок под названием «Глеб Ковалевский».

Кто он?

Криво улыбаюсь, когда мужчина отходит на шаг назад, теперь внимательно сканируя меня с ног до самой макушки, и эту самую макушку почёсываю – друг? Если так, то, видимо, друг хороший, ведь обеспокоен он не на шутку…

– Живой! Живой, мать твою! – лоб растирает, не веря до конца, что я это я, и всё смотрит, смотрит… А я на него, пытаясь отыскать внутри хоть какую-то зацепку. Хотя бы один кадр, где бы мелькнул этот человек, что, опомнившись, трясёт головой, находит глазами Сашу и, резко настигнув её у входной двери, порывисто обнимает. – Спасибо вам! Большое спасибо вам за него, Александра! Мы у вас по гроб жизни в неоплатном долгу!

Она охает, неловко похлопывает по плечу этого любителя прижиматься ко всем без разбора, и, округлив свои медовые глазища, вопросительно изгибает бровь. Мол, узнал? А как узнать, если все силы организма брошены на то, чтобы бить мелкой дрожью каждую клеточку моего бесполезного тела? Огромного, подтянутого, а всё равно слабого – перед паникой мои мышцы бессильны.

– Ну и подкинул ты нам задачку! Глеб, ты как вообще? Какого чёрта слинял?

Ну и вопрос… Таращусь на внезапно ворвавшееся в эту квартиру прошлое, и лишь плечом пожимаю. Ответов же нет. Прошлое тут, а в голове привычный вакуум…

– Избили меня, похоже.

– Кто? – Слава напрягается, лоб хмурит, а я выдаю свою коронную фразу:

– Не знаю. И, без обид, мужик, ты мне тоже незнаком.

От слова совсем. Словно стена, разделившая мою жизнь на до и после до того крепкая, что не снесёшь уже. Ни этим странным обескураженным «как?», ни брошенным Сашей «последствия травмы». Глухо как в танке.

– Ты мне…

– Брат, – Слава недоверчиво щурится, наверняка решив, что я его разыгрываю, а хозяйка этой тесной прихожей, раскрасневшаяся от переживаний, вновь распахивает дверь, заслышав женские голоса в подъезде.

Не дышу теперь. Как чёртов музейный экспонат, застываю со сжатыми от волнения кулаками и лишь шумно дышу, когда ворвавшаяся в дом женщина в норковой шубе, так же крепко, как это делал Слава, обвивает мои плечи руками. Мама?

– Нашёлся! Господи, спасибо тебе! Нашёлся! – дама ревёт, прижавшись щекой к моей груди, а я всё никак не решаюсь коснуться её в ответ. Словно обжечься могу или… проснуться? Что если я сплю в гостиной на Сашином диване, а все эти люди лишь странный сон, легко прогоняемый звоном соседского будильника?

Вряд ли. Ведь вдоволь наревевшись, женщина отстраняется, замахивается сжимаемыми в пальцах перчатками, и, шлёпнув ими меня по плечу, по-матерински отчитывает:

– Что ж ты творишь, балбес?! Я же чуть с ума не сошла! Отец от переживаний в больницу загремел… Разве так делается? Разве так пропадают?! Господи! – и вновь ко мне жмётся.

Странно. Теперь не страшно вовсе, ведь перчатки падают к нашим ногам, а следом за ними и сама она оседает на пол. Медленно, утягивая следом меня – теперь добровольно льнущего к материнской груди. Потому что пусть мозг молчит, сердце на неё реагирует недвусмысленно – сжимается, не в силах видеть её искажённое болью лицо, и рвётся навстречу так, как может рваться лишь к одному человеку…

– Мам, – утыкаюсь носом в короткие кудри, небрежно зачёсанные наверх, и, наплевав на свидетелей, шепчу. – Прости. Прости меня…

За эту амнезию дурацкую. За бездействие, во время которого думал лишь о себе, пока она там места не находила.