Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова (2018)

– Я думала… думала, после ее смерти будет лучше! – Оля проглатывает имя Пудры. – А стало только хуже! У него денег много. Он маме кричит, что она его довела и теперь его прикончат… Хоть бы в самом деле убили!

Марина не спрашивает, о ком идет речь. Она бледнеет и протягивает руки к девочке.

Оля утыкается в нее, рыдает, трясется. Ледяная глыба ужаса тает, сменяясь невыразимым облегчением.

Она нарушила табу: рассказала постороннему человеку о том, что происходит в их доме. Димка не в счет, он сам подросток. Но взрослый мир – мир враждебный, безжалостный, осуждающий – был закрыт для нее.

И вдруг она сама распахнула дверь. Входи, смотри!

И ничего не случилось. Небо не рухнуло, мир не закончился, когда она произнесла эти слова вслух, выпуская демонов в большой мир: «Мой отец бьет мою маму».

Огромное тайное знание о том, что пока она молчит, сохраняется некое равновесие, нарушение которого чревато великой бедой, – это тайное знание оказалось ложью.

В открывшуюся дверь вошел взрослый, умный, добрый человек. Он принес с собой свет. Там, где была голодная тьма, вспыхнул маленький теплый огонек.

Минуту назад Оля плакала от горя. Теперь она плачет от радости.

Марина что-нибудь придумает. Она их спасет, как совсем недавно спасла Олю от возвращения домой.

Взрослые всемогущи, и один из этих взрослых теперь на ее стороне.

«Я это сделала. Я рассказала».

Марина крепко прижимает к себе девочку.

– Бедная моя! Да что ж за жизнь-то такая скотская!

Оля успокоенно всхлипывает в ее объятиях. Наконец-то ужас закончился. Даже странно подумать, как долго она барахталась в этой липкой страшной паутине, совсем одна, когда рядом с ней все время был друг.

– Это все Русма, трясина гиблая, – бормочет Марина. – Ох, Олька, Олька… Для таких людей, как ты и твоя мама, жизнь здесь оборачивается каторгой. По себе знаю. Кто живет, а кто выживает. Я иногда смотрю на Наташу и думаю: идет домой, как овца на заклание. Покорная, тихая. Может, корни ее беды в этой покорности? Ей нужно преодолевать это в себе, выдавливать раба по капле, понимаешь? Я не в том смысле, что твоя мама рабыня… но в ней в полный голос говорит конформизм, она крайне зависима от социума…

Марина гладит девочку по волосам.

– От социума? – машинально повторяет Оля.

– От местного общества. Это очень сложно – вырваться из-под его гнета. Но нельзя смиряться. Нельзя просто терпеть. Это путь в никуда.

Оля вытирает слезы и пытается осознать, о чем ей говорят. Знакомые слова отчего-то не складываются в осмысленные фразы. Она чувствует себя маленькой и глупой.

– Поверь, я знаю, о чем говорю. – Марина обращается к ней прочувствованно, и девочка замирает, едва дыша. – Я сама прошла этот путь. Мой способ… э-э-э-э… сопротивления вряд ли подходит для твоей мамы. Но это тоже способ! Тоже борьба! Да-да, борьба! Когда женщина дает волю своему первобытному началу, своей внутренней львице… Происходит такое высвобождение силы! Не телесной, нет, иного свойства… Ты не поймешь, по чисто физиологическим причинам. Просто поверь, здесь работают совсем иные законы…

Происходит что-то не то. Оля понимает это так же отчетливо, как в те дни, когда в ее город приезжал луна-парк. Где волшебство шутов и кочевников? Заплеванный асфальт, кассирша с золотым зубом, предсмертный хрип карусельного механизма.

Оля отстраняется и пристально смотрит в блестящие глаза – долго, очень долго. Марина не выдерживает и отводит взгляд.

– Ты ничего не сделаешь, да? – тихо спрашивает Оля. – Ты нам ничем не поможешь?

Марина тяжело вздыхает.

– Бумбарашка… Чем здесь помочь… Жизнь так сложилась, понимаешь? Паршивая жизнь, гнусная, давай уж начистоту! Но – вот такая.

– Ты ничем нам не поможешь.

Олины слезы высыхают. Маленький испуганный ребенок, выбравшийся на волю, прячется обратно в темную комнату.