Зимнее серебро - Наоми Новик (2019)

Но бабушка Мирьем не стала нас прогонять. Она что-то сказала панове Мандельштам, и та подошла к нам с ободряющей, но немного робкой улыбкой. Этой своей улыбкой она как бы говорила, что все будет хорошо, мол, не переживайте, а сама словно бы не очень в это верила. Мы пошли следом за матерью Мирьем куда-то в глубину дома. Там была лестница наверх, и мы прошли через просторный коридор с ковром. В конце тоже оказалась лестница, и мы еще поднялись, а лестница все не заканчивалась — деревянные ступеньки вели в небольшой коридорчик, уже без ковра, с обычным дощатым полом. В коридорчике оказалось только две двери, да еще в потолке имелась дверца, и оттуда свешивалась веревка. Панова Мандельштам открыла левую дверь, и мы очутились в комнате примерно с нашу лесную хижину. Что значит городской дом: карабкаешься-карабкаешься вверх по лестницам, долезаешь до самого верха, а там — на тебе! — еще один дом. А ведь город весь из таких домов — их тут великое множество, и один нипочем не отличить от другого.

Напротив двери в этой комнате было окно. Стефан вырвал у меня руку и с криком кинулся к окну. Я думала, это он распереживался, а он вдруг возьми и скажи:

— Мы птицы! Ванда, Сергей, поглядите: мы птицы!

Я даже немного заробела, но подошла к нему и глянула через стекло. Стефан правду говорил: мы теперь как птицы. Мы так высоко забрались, что смотрели на крыши других домов и на улицы сверху вниз. Отсюда я видела рынок — совсем крошечный, если положишь руку на стекло, он весь уместится под ладонью. И большую городскую стену я тоже видела — только из окна не очень-то она была большая. Стена вилась вокруг города будто тонкая красная змейка с заснеженной спиной, а по другую сторону высился лес, и все деревья слились в одну темную громаду под тяжелым снежным одеялом — даже глаза заболели глядеть. На крышах всех домов белел снег, а вот улицы были черные, грязные, но с такой верхотуры и они казались вполне ничего.

— Входите, посидите тут, передохните, — пригласила мать Мирьем.

Я так увлеклась окном, что о самой комнате и позабыла. А тут стояли три кровати — настоящие кровати, деревянные, с тюфяками, одеялами и подушками. Огонь в маленьком камине не горел, но и без того в комнате было тепло. Перед окном стоял столик, а рядом стул и еще два стула возле камина. На всех стульях лежали подушки, только самую малость потертые.

— Вы, должно быть, проголодались. Я велю принести сюда еды. Мне совестно, что вас устроили так высоко, в людской: но все спальни внизу уже заняты гостями. Завтра с утра, после свадьбы, кто-нибудь уедет, и тогда станет посвободнее.

Мы не знали, что и сказать, а потому промолчали. Панова Мандельштам ушла, а мы все расселись каждый на свою кровать и переглянулись через всю комнату. Я знала, что дедушка Мирьем богатый, но до сих пор не представляла, как это: быть богатым. А это значит, что такая комната с кроватями, и столом, и стульями, и стеклом в окне — это вроде как невзрачная каморка, в которую и людей-то поселить стыдно. Я только сейчас сообразила, какая наша комната громадная: мы сидели, и между нами было еще много пустого места. Это место никто не использовал ни под готовку, ни под здоровенную кучу дров. Тут по стенам не стояли никакие горшки, топоры и метлы. Зато над моей постелью висела маленькая картинка: кто-то нарисовал город за окном, только это была весенняя картинка, с зелеными деревьями и летающими птичками.

Вскоре вернулась панова Мандельштам, а с нею девчонка в платке — молодая, рослая, крепкая. В руках она держала поднос со всякой снедью. Она поставила поднос на стол, поклонилась панове Мандельштам и ушла. Я поглядела ей вслед и подумала: это же я должна быть на ее месте. Я должна тут все носить и подавать. Но мое место в этом доме уже заняли.

Стефан с Сергеем сразу накинулись на еду, а мне кусок в горло не шел. Я тоже проголодалась, но только поглядела на еду — и у меня в животе все скрутило. И я сказала панове Мандельштам: