Моя любимая свекровь - Салли Хэпворс (2019)

Не знаю почему, но я решаю рассказать ей правду.

1970 год

Когда после побега из Орчард-хауса я объявилась на пороге дома Мередит, кузина отца была не слишком рада меня видеть. Я до сих пор помню, каким взглядом она окинула меня в дверях. Этот взгляд надолго задержался на моем животе.

– Итак, – сказала она наконец, – тебя тоже изгнали.

Я едва ее узнала. В прошлой жизни, всякий раз, когда я видела Мередит, ее волосы до плеч были завитыми и уложенными, одежда – свежевыглаженной. Теперь ее волосы были коротко подстрижены, а одежда помята, бесформенна и практична.

– Хорошо, – сказала она со вздохом, полным усталости вообще от всего на свете. – Думаю, тебе лучше войти.

Как оказалось, Мередит не только выглядела по-другому, она стала другой. Глядя, как она снует по крошечному домику (готовит мне яичницу на тостах, достает полотенца и простыни), я гадала, а та ли это женщина. Ту Мередит, которую я знала, ту, которая жила в своем великолепном доме в Хоторне, даже несколько гостей доводили до смертельной усталости, и помню, как мама говорила, мол, ей частенько надо полежать, чтобы прийти в себя после визита пары подруг на послеобеденный чай. А сейчас она, напротив, казалась очень даже активной и бодрой. Она постелила мне в сарае на заднем дворе своего арендованного дома. Да и сам дом не многим отличался от сарая: всего четыре помещения – спальня, ванная комната, кухня и гостиная.

– Ты можешь остаться, пока не родишь ребенка и не встанешь на ноги, – сказала она. – Боюсь, после этого вам придется поискать себе другое место. Мне не по карману кормить еще два рта.

Следующие две недели я делала все, что могла, чтобы отработать свое пропитание: мыла у Мередит полы, приносила продукты из магазина, стирала. Я справилась с целой кучей одежды Мередит, которой требовалась починка: пришивала пуговицы или подол. Я прибралась в ее кладовке, подстригла газон. Если Мередит и заметила что-то, то никак это не прокомментировала. Но это, по крайней мере, занимало меня и отвлекало от того, что мне предстояло.

Я все еще не знала, чего ожидать от родов, хотя стоны, которые я слышала в коридорах Орчард-хауса от девочек, рожавших на ранних сроках, не внушали уверенности. В другой жизни – в жизни, в которой я была бы замужем и у меня были замужние подруги, – я могла бы спросить об этом у них. Мои подруги, которые провели лето за границей и теперь возвращались из Европы, возможно, гадали, где я. Я воображала, как свяжусь с ними, – пузатая или с новорожденным на руках. Я совсем не хотела слышать, как кто-то говорит мне, мол, это плохо кончится. При нынешних обстоятельствах даже самые близкие мои друзья – даже Синтия – не смогли бы найти для меня место в своей жизни. Мы же все из сплоченного предместья, к тому же католического. Отказаться от ребенка и вернуться к прежней жизни само по себе непросто, а вернуться к ней с младенцем на руках просто немыслимо.

Приехав к Мередит, я написала матери о том, какое приняла решение и где живу. Много дней после отправки письма я была настороже, почти ожидала, что она появится на пороге Мередит и потащит меня обратно в Орчард-хаус… но она даже не написала в ответ, не говоря уже о том, чтобы приехать. Я поняла, что означает эта тишина. Я помнила, как видела письма от Мередит в мусорной корзине, нераспечатанные и без ответа. «Нет смысла поддерживать переписку с кем-то, кого больше нет в нашей жизни», – резко отвечала мать, если кто-то упоминал о них.

Теперь, очевидно, в ее жизни больше не было меня.