Московское время - Валерия Вербинина (2018)

– Да надоели они мне все, – коротко ответил брат. – Был бы Ваня жив – другое дело. Петрович очень старается вести дела, как при нем, да только вот не выходит у него ничего.

– Так Ваня… – Лиза похолодела.

– Нет, все в том же положении: в себя не приходит, только дышит кое-как. Я выразился неудачно, прости. Терентий Иваныч был у него недавно, потом говорил с Петровичем. Короче, в январе вернется из-за границы какой-то профессор, попытается вытащить третью пулю. Но не факт, что Ваня доживет до января, а без него оставаться в угрозыске – только зря время тратить.

– Чем же ты займешься?

– Еще не знаю. Может быть, в лётную школу запишусь. Или вернусь в кино.

– Я тоже пойду работать. Может, меня в библиотекари возьмут…

– Зачем тебе? Отдыхай пока. Смысл надрываться и рвать жилы – чтобы потом околеть раньше всех? Себя надо уважать.

– Как думаешь, сколько еще война продлится? – спросила Лиза после паузы. – Как-то она очень уж… затянулась…

– Лизок, я ж не стратег и не тактик. – Юра улыбнулся. – Сколько надо, столько и продлится. Не забивай себе голову.

– Я не забиваю, – вздохнула Лиза и снова принялась за нарезание газет на полоски. – Твоя буфетчица тебе опять три раза звонила.

– Да? Пойду ей позвоню. Хорошая баба Клавка: и икра у нас благодаря ей, и чего только она не приносит из своего буфета…

Уплыл декабрь, пришел январь и наступил новый, 1940 год, но Опалин по-прежнему находился в состоянии, в котором не имел возможности отмечать течение времени. Он не видел светящихся тоннелей и не чувствовал, как его поглощает темная бездна, потому что пребывал там, где понятия цвета, звука и пространства не имели никакого смысла; но однажды небытие все же расщедрилось и выдало ему видение – желтую ветку мимозы в прозрачном стакане, стоявшем на какой-то белой гладкой поверхности. Однако Опалин не обратил на мимозу внимания, поскольку к нему вернулось старое, надежно загнанное в тайники памяти ощущение близости собственной смерти. И вот тайник подвел – или оказался разрушен – и нить его жизни в любую секунду могла оборваться. Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, увидел ангела смерти. Платье на ангеле было лиловое, на шее висела нитка жемчуга, волосы уложены в великолепную прическу, а глаза – о, эти глаза он узнал бы из тысячи. Несомненно, смерть оказала ему своеобразную честь, прислав гонца, как две капли воды похожего на Машу.

– Не умею я дарить цветы, – промолвил ангел с досадой, поправляя мимозу, не желавшую смирно стоять в стакане.

– Маша, – шепнул Опалин. – Маша…

Но голосовые связки плохо ему повиновались, и вышло что-то тихое и невнятное.

– Ты меня слышишь? – спросил ангел.

Ему показалось, он кивнул, но на самом деле хватило сил только закрыть и открыть глаза.

– Ваня, где фотография? – проговорила то ли Маша, то ли ангел, то ли плод его воображения, напичканного лекарствами.

– У меня, – ответил он, сделав над собой усилие. Любые слова давались ему с трудом.

– У тебя? Где именно?

– Дома, в столе.

Он хотел сказать еще что-то, но небытие, очевидно, сочло, что с него достаточно, и Маша, мимоза, больничная палата – все скрылось из глаз.

Потом до него глухо донеслось:

– Это не та фотография…

И – словно издалека:

– Поразительная жизнестойкость…

– Такая, что даже врачи ничего не могут с ней поделать? – произнес голос, до странности похожий на голос Маши.

Такая двусмысленная реплика была вполне в ее духе, и Опалин не смог удержаться от улыбки.

Когда он проснулся, вокруг царила тишина. Ангел и его невидимые собеседники куда-то исчезли. На белом столике возле изголовья кровати Ивана стоял стакан с мимозой, а к стакану была прислонена фотография, сделанная Доманиным на бульваре Монпарнас.