Светила - Элеанор Каттон (2015)

Выйдя из тюрьмы, они завернули в магистратский суд, чтобы Гаскуан оставил кошель для сбора залогов в депозитном боксе и подшил в папку залоговые квитанции: все подготовил к завтрашнему утру. Анна наблюдала за его манипуляциями терпеливо и без любопытства; она словно бы смирилась с тем, что Гаскуан оказал ей услугу, и, в свою очередь, готова была молча ему повиноваться. По привычке она не шла по улице с ним рядом, но, приотстав, следовала на расстоянии нескольких ярдов, чтобы Гаскуан мог утверждать, будто ее не знает, если к ним протянется суровая рука закона.

Когда они дошли до Гаскуанова домика (а жил он в отдельном коттеджике, пусть и небольшом: однокомнатном, обшитом вагонкой, ярдах в ста от взморья), Гаскуан велел Анне подождать под навесом на крыльце, пока он во дворе не наколет щепок на растопку. Он быстро расправился с бревном, ощущая себя немного неловко под неотрывным взглядом темных Анниных глаз. Пока сердцевинная древесина не отсырела на дожде, он собрал дрова в охапку и метнулся к двери. Анна посторонилась, пропуская его.

– Это, конечно, не дворец, – глупо ляпнул он, хотя по хокитикским стандартам жилье было и впрямь роскошное.

Анна, не отозвавшись ни словом, шагнула через порог в душный полумрак коттеджа. Гаскуан сбросил растопку в очаг и, отступив назад, закрыл дверь. Зажег керосиновую лампу на столе, опустился на колени, развел огонь – всей кожей ощущая, как Анна молча оценивает комнату с ее более чем скудной обстановкой. Единственным роскошным предметом мебели было вольтеровское «крылатое» кресло, обитое плотной розово-желтой полосатой тканью: этот подарок Гаскуан сделал себе сам, впервые вступив во владение домом, и теперь оно красовалось на почетном месте в самом центре. Гаскуан гадал про себя, что за предположения она строит, что за картина складывается из этих скупых фрагментов его жизни. Узкий матрас, накрытый трижды сложенным одеялом. Миниатюрный портрет Агаты на гвозде над изголовьем кровати. Вдоль подоконника выложены рядком морские ракушки. Жестяной чайник на плите; Библия – страницы по большей части не разрезаны, за исключением Псалтыри и апостольских посланий; разрисованная под тартан жестянка из-под печенья, в которой Гаскуан хранил письма от матери, свои документы и ручки. Рядом с кроватью – ящик с поломанными свечами; восковые фрагменты скреплял вместе веревочный фитиль.

– У тебя очень чисто, – только и сказала она.

– Я живу один. – Гаскуан ткнул палкой в сторону сундука в изножье кровати. – Открой его.

Гостья открепила защелки и с трудом подняла тяжелую крышку. Гаскуан указал ей на сверток темной ткани; Анна его вытащила, и на колени к ней легло платье Агаты – то самое, черное, с плетеным кружевным воротником, так презираемое Гаскуаном.

(«Меня, чего доброго, за монашку примут, – весело говаривала она, – но черный цвет – строгий, должно ж в гардеробе быть хоть одно строгое платье».

Ей нужно было скрыть пятна крови, мелкие брызги, припорошившие манжеты; он об этом знал, но не сказал. Просто согласился вслух, что без строгого платья – никак.)

– Надень, – предложил Гаскуан, глядя, как Анна расправляет ткань на коленях.

Агата была пониже ростом; подол надо будет отпустить. И даже так из-под юбки будут торчать лодыжки дюйма на три, а то и последний обруч кринолина. Ужас просто; ну да нищему выбирать не приходится, подумал Гаскуан, а Анна нынче – нищенка. Он обернулся к очагу и совком выгреб золу.

Это было последнее из Агатиных платьев, сохранившихся у Гаскуана по сю пору. Остальные, упакованные в пропитанный запахом камфоры ящик кедрового дерева, погибли, когда пароход сел на мель, – каюты сперва разграбили, затем внутрь хлынула вода, когда пароход наконец лег набок и волны сомкнулись над ним. Для Гаскуана утрата обернулась благом. У него осталась миниатюра с изображением Агаты – это все, что ему хотелось сберечь. Он отдаст подобающую дань ее памяти, но он ведь еще молод и пылок. Он начнет все сначала.