Сестры - Бернар Миньер (2020)

Она обняла мальчика. Шарлен и Гюстав понимали друг друга, почти как мать и сын. Это она помогала Мартену приручить его в самом начале, когда Гюстав неистово требовал своего другого папу. Когда их обоих каждый день охватывала тревога при мысли, что после операции начнутся осложнения и жизнь Гюстава окажется в опасности. Когда Мартен снова вышел на работу после временного отсутствия. Шарлен привязалась к Гюставу. И никогда не устранялась, если надо было с ним посидеть. Впрочем, она обладала еще одним качеством, которое он отметил с самой первой встречи: глубоко укоренившимся материнским инстинктом, который пересиливал все остальное.

Мартен велел сыну сесть в машину и поблагодарил Шарлен.

– Он хорошо выглядит, – сказала она, понизив голос.

Сервас улыбнулся, словно хотел ободрить ее. Шарлен хорошо, как и он сам, знала, что Гюставу еще далеко до полного выздоровления. Целый год после трансплантации над головой мальчика, как дамоклов меч, висела опасность всяческих осложнений: и со стороны сосудов, и со стороны печени и пищеварения, и страх отторжения имплантата, и хроническая почечная недостаточность, и послеоперационные инфекции (а они наступали в шестидесяти процентах случаев трансплантации печени у детей). Мартен читал статистику. Большинство медицинских бригад сообщали о выживаемости от 80 до 90 % через год после операции. Через 5–10 лет статистика выживаемости падала до 70–80 %. Что же до имплантата, то он приживался в 50–70 % случаев. А это означало, что Гюстав, если выживет, имел один шанс из двух когда-нибудь подвергнуться повторной трансплантации. Иногда Мартен просыпался среди ночи весь в поту, в ужасе от такой мысли.

– Хочешь видеть Флавиана и Меган? – спросила Шарлен, указывая на дом.

– В другой раз.

Она кивнула и скрылась в доме.

* * *

В эту ночь, обложившись подушками, с кучей книг, сваленных рядом на перине, со стаканом воды и таблетками анальгетика на ночном столике, Сервас снова углубился в чтение в круге света от настольной лампы. А за окном тихо падал снег.

Проходили часы, и Мартен все больше позволял Лангу завлечь себя словами. Это было мучительное чтение – пусть кто-то и находил его привлекательным, – особенно в такой час, когда повсюду царила тишина. Он не относил себя к людям впечатлительным: ему доводилось встречать врагов и пострашнее тех, о ком писал романист, вооруженный только своим воображением и текстовым редактором. Но Сервас должен был признать, что Ланг знал свое дело, когда надо было внедрить в мозг читателя чувство нарастающей тревоги и беспокойства.

Яд этих строк действовал медленно, однако настал момент, и Мартен почувствовал себя в ловушке образов и мыслей автора, словно попал в липкую паутину, причем паук оставался невидимым. По ходу чтения у него иногда возникало ощущение, что он ощупью движется по скользким недрам чьей-то мерзкой души. Ибо все, что рассказывал Ланг, и то, как он рассказывал, вызывало отвращение. И дело было не в убийствах, которые он описывал, услужливо подсовывая читателю самые жуткие детали, и не в гнусных мотивах преступлений его персонажей – жадности, ревности, ненависти, мстительности, безумии, неврозах. Дело было в мрачной атмосфере, в голосе автора, который возникал в ночи и нашептывал на ухо, и в конечном, почти постоянном, триумфе зла над добром.

Сервас готов был держать пари, что Ланг писал по ночам, в тишине и одиночестве. Этакая ночная птица… выпускающая на бумагу собственных демонов. Из какого источника черпали силы все его фантазии? Тот, кто создал эту романтическую вселенную, не принадлежал к типу людей, к которому принадлежал Ланг. Он был из другой породы. Из породы безумцев, поэтов и… убийц?