Оцепенение - Камилла Гребе (2020)

– Работаю над этим. Пара-тройка кандидатов есть. Сообщу после обеда.

Малин заглядывает в записи убедиться, что она ничего не забыла.

– А вот кое-что еще. У жертвы номер два был гвоздь в правой пятке.

– Гвоздь? – оживляется Дайте. – Какой гвоздь?

– Самый обычный. Два дюйма с четвертью или пятьдесят шесть миллиметров.

– Он наступил на гвоздь? – с неприкрытым интересом спрашивает Дайте.

– Нет, – отвечает Малин. – Он был слишком глубоко в пятке. Скорее всего, кто-то выстрелил ему в ногу… или вбил гвоздь молотком.

После небольшой заминки она продолжает:

– И это не было post mortem. Кто-то мучил его, пока он был жив.

– Какая гадость, – морщится Дайте. – Мерзость.

Я прибываю в больницу одновременно с Афсанех.

Вижу ее уже издалека. Она подходит ко входу в красном летнем платье. Ветер играет длинными распущенными волосами.

Обнимая ее, я чувствую слабый запах табачного дыма и ее любимых духов, которые я купил в моем любимом магазине «Ле Бон Марше» в Париже на прошлое Рождество.

– Привет, – говорит жена и целует меня в губы.

– Привет, – отвечаю я и сжимаю ее в объятиях.

И мы идем рука об руку в детское отделение интенсивной терапии.

Я ненавижу больницы с тех пор, как умер Арон. Но когда твой собственный ребенок лежит в больнице после падения с третьего этажа, ездить туда ты обязан. От этого не убежишь.

Да и работа в полиции подразумевает визиты в больницу для встречи с жертвами преступлений и родственниками.

Я провел в больнице гораздо больше времени, чем среднестатистический гражданин, но так и не избавился от этой фобии.

Стоит мне войти, как пульс учащается, становится трудно дышать. Я вспоминаю брата.

Но сегодня смех Афсанех и солнечный свет, заливающий коридор, не дают мне думать об Ароне.

В палате Нади все по-прежнему, несмотря на то, что происходящее здесь навсегда изменит нашу жизнь.

Только неизвестно в какую сторону.

Я смотрю на свою дочь на больничной койке. Она кажется такой маленькой и беспомощной среди всех этих трубок и мониторов. Датчик кислорода, как обычно, на указательном пальчике, на ногтях все еще виднеется полустертый розовый лак.

Входит врач.

Это снова Ангелика. Мы уже знаем всех врачей отделения по имени.

После короткого обсуждения погоды она просит нас присесть.

– Мы начали снижать дозу снотворного, – сообщает врач, – но будем делать это медленно и постепенно.

Афсанех энергично кивает головой, и я гадаю, понимает ли она всю серьезность происходящего. Думала ли она о том, что будет, если Надя не проснется. Потому что велик риск того, что наша чудесная неугомонная девочка превратится в овощ.

– На это могут уйти дни, – продолжает Анжелика. – И недели или месяцы могут пройти, прежде чем мы определим, в каком она состоянии. Только одно я могу сказать наверняка. Сегодня она не очнется. Ей нужно время.

– Мы знаем, – улыбается Афсанех. – Мы подождем. – Она замолкает, встречается со мной взглядом и продолжает: – Время – это все, что у нас осталось.

Самуэль

Когда я просыпаюсь, солнце уже высоко. Снизу доносится звон кастрюль.

Сажусь в кровати и обвожу взглядом комнату, не понимая, где нахожусь. Потом вспоминаю. Ракель. Белый дом с зелеными наличниками. Зомби-Юнас с бледной восковой кожей, с трубкой, торчащей из носа, как червяк, и странной конструкцией рядом с кроватью.

Это не сон.

Я действительно тут.

Трындец.

Но мое тело довольно. Ему тут сыто и тепло. За всю ночь оно ни разу не проснулось. Видно, что ему хорошо тут нежиться в мягкой постели. Телу плевать, что ради этого я вынужден нянчить инвалида за сто одиннадцать крон в час.

Тянусь за мобильным на зарядке на тумбочке. На автомате включаю его: проверять телефон для меня так же естественно, как пить или писать.

Половина девятого.

Эсэмэс от мамаши.