Турин подходит к блокпосту на окраине Вуртьястана и оборачивается — к северу хорошо виден рудник с месторождением тинадескита. Там до сих пор снуют машины, вывозящие из огромной ямы камни. Потом она оглядывается на утесы: какими же одинокими выглядят эти шахты на фоне окружающего пейзажа… Сколько эта земля всего перенесла: города погибли, гавань вычесывает дрейлингская машинерия, все глубже вгрызались в ее нутро шахтеры, а теперь и шахты обрушились. Такое впечатление, что вуртьястанцы, которые веками терзали окружающих, сейчас получают обратку от судьбы.

И тут взгляд Мулагеш натыкается на рощицу в четверти мили к северу от шахт.

Она замирает. Склоняет голову к плечу.

А почему этот пейзаж, эта рощица кажется ей знакомой? С чего бы?

Турин обходит рудник и идет к рощице, ветер дует такой, что ей приходится наклоняться, сопротивляясь его ударам. Дорога занимает некоторое время, и чем ближе она подходит, тем узнаваемее становится рощица. Странно как-то в ней растут деревья — с одной стороны просвет, словно вход, а от него кругами расходятся стволы.

Всплывает воспоминание: одна ладонь в меду, и она ждет на холоде в темноте, чтобы ветер разнес этот аромат по лесу…

Она была здесь. Правда ведь? Но как давно…

Деревья нависают над ней, и вдруг ей кажется, что они — близнецы-братья со статуями в том цеху, такие же нездешние и мрачные. Мулагеш недолго мнется перед тем, как зайти под их тень, а потом ругает себя за глупость и идет вперед.

В лесу ее встречает удивительная тишина. Под деревьями темно, и кажется, что стволы и ветки вырастают перед ней плотной стеной. Холодный прибрежный ветер не проникает сюда. И темнота такая, что Мулагеш практически врезается в камень и только потом его видит — и это несмотря на его размеры.

Камень торчит на опушке, он круглый и большой, практически в рост человека. И он весь иссечен, с земли до верха, словно его раз за разом обрабатывали фрезой. Следов от ударов множество — их сотни, да какие сотни, тысячи, кто-то полосовал камень, пока тот не стал похож на гигантский орех с любопытной на вид скорлупой. Однако, несмотря на тысячи глубоких порезов, камень стоит крепко — Мулагеш не удается его ни подвинуть, ни отковырять кусочек.

А ведь она его помнит. Помнит этот камень, помнит, как пришла сюда ночью, видела этот ритуал. Они приводили нас сюда. Приводили и показывали, что они могут сделать — рассечь мечом шестифутовый камень с одного удара. И этот удар был настолько точен, совершенен и плавен, что следы от него ни разу не наложились друг на друга и не разрубили камень настолько, чтобы он распался на части.

Мулагеш медленно обходит камень, проводя пальцем по порезам. Просвечивающий сквозь ветви серый свет играет на его поверхности.

Каждые три года они приводили нас сюда. Раз в три года они полосовали камень мечами. В таких вот рощах, их здесь, на утесах, много. Это было таким посланием, адресованным нам, тем, кто хотел покинуть свое племя. «Сделай это, и ты уже не будешь человеком. Ты превратишься в механизм. Ты станешь оружием, совершенным и беспощадным в Ее руке». И мы с восторгом принимали эту участь.

Так, стоять. Мулагеш отступает от камня.

И в ужасе и недоумении оглядывается кругом.

Вот это воспоминание, ему же лет за сто… И оно явно чужое — потому что здесь она ни разу прежде не была. Она уверена.

Но, похоже, она знает, чье это воспоминание. Она смотрит на высокую толстую сосну на опушке. «Я помню, как скрывалась в ветвях, подобных этим, ладонь липкая от меда, кинжал в другой руке, и я жду, когда покажется олень…»

Она видела это место, когда была в тинадескитовых шахтах, — точно, ее посетило видение мальчика с кинжалом, еще там появился белый олень, и это был какой-то ритуал, чтобы доказать что-то адептам. Но это оказалось реальное место, и как же оно близко от шахт… Как? Что? Ничего непонятно…