Вопрос смерти и жизни - Ирвин Ялом, Мэрилин Ялом (2021)

Мы с Мэрилин познакомились в старших классах школы и были неразлучны, пока она не села на поезд и не уехала в колледж Уэллсли в Массачусетсе. Я остался в Вашингтоне, округ Колумбия. В то время я посещал подготовительные курсы в университете Джорджа Вашингтона и жил с родителями. Целыми днями я только и делал, что учился.

На самом деле у меня были веские основания для беспокойства: в те годы во всех медицинских школах США была принята фиксированная 5-процентная квота для студентов-евреев. Где-то я слышал, что выдающихся студентов медицинские школы принимают после трех, а не четырех лет обучения в колледже. Для меня это было важно: мне не терпелось поскорее жениться на Мэрилин. Честно говоря, я страшно боялся студентов Гарварда, которые могли предложить ей гораздо больше – утонченность, богатство, статус. Естественно, я ухватился за возможность сократить нашу разлуку и был полон решимости поступить в медицинскую школу годом раньше. Если за три года учебы в колледже у меня будут все пятерки, рассудил я, им придется принять меня на первый курс. Именно так и произошло.

Все это время мы с Мэрилин поддерживали тесную связь: каждый день писали друг другу письма, а иногда даже разговаривали по телефону. (Междугородные телефонные звонки из Вашингтона в Новую Англию в те дни стоили дорого, а у меня не было никакого дохода.)

Я поступил в медицинскую школу имени Джорджа Вашингтона, но, проучившись в ней всего год, перевелся в медицинскую школу Бостонского университета, чтобы быть ближе к Мэрилин. В Бостоне я снял комнату в доме на Мальборо-стрит, где жили еще четыре студента-медика. Все выходные я проводил с Мэрилин. Мы поженились, когда я был на третьем курсе, и прожили вместе всю оставшуюся жизнь: сначала в Кембридже, потом год в Нью-Йорке, где я стажировался, потом три года в Балтиморе, недалеко от университета Джонса Хопкинса, а затем два года на Гавайях, где я служил. В конце концов я получил место в Стэнфорде, и мы перебрались в Пало-Альто, Калифорния.

И вот теперь, в возрасте 88 лет, когда Мэрилин умерла, я впервые живу один. Сколько же привычек мне предстоит изменить! Если я смотрю увлекательную телепрограмму, я жажду рассказать о ней Мэрилин. Снова и снова мне приходится напоминать себе, что никакой Мэрилин нет и что эта программа, этот кусочек жизни, все равно представляет интерес. Подобные вещи случаются со мной очень часто. Недавно звонит какая-то женщина и просит позвать к телефону Мэрилин. Когда я сообщаю ей, что моя жена умерла, женщина начинает плакать и говорит, как сильно ей будет не хватать Мэрилин и как много она для нее значила. Я кладу трубку и напоминаю себе, что и этот опыт принадлежит только мне. Я не смогу поделиться им с Мэрилин.

Дело не в чувстве одиночества. Я должен понять, что некое событие или переживание может быть ценно, интересно и важно, даже если я единственный, кто о нем знает, – даже если я не могу рассказать о нем Мэрилин.

* * *За пару дней до Рождества вся моя большая семья собирается в моем доме – мои четверо детей, их супруги, шесть внуков и их супруги – всего около двадцати человек. Все спальни заняты; те, кому не хватило места, оккупировали гостиную и наши с Мэрилин кабинеты. Дети обсуждают вечернее меню, и вдруг я замираю: я слышу их, но не могу пошевелиться. Я чувствую себя статуей, и дети начинают волноваться: «Папа, ты в порядке? Папа, что случилось?»

Я плачу и с большим трудом пытаюсь сказать: «Ее нет здесь, ее нигде нет. Мэрилин никогда, никогда не узнает обо всем, что происходит здесь сегодня». Мои дети, кажется, в шоке: никогда прежде они не видели, чтобы я плакал.