Вопрос смерти и жизни - Ирвин Ялом, Мэрилин Ялом (2021)

Все остро ощущают отсутствие Мэрилин. Нас так много, что в канун Рождества мы заказываем еду из китайского ресторанчика. В ожидании ужина я играю в шахматы с Виктором. Наступает некоторое затишье, и я снова порываюсь что-то сказать Мэрилин. Конечно, ее здесь нет. Я увлекся игрой с сыном, но теперь, когда партия закончилась, я вдруг почувствовал себя опустошенным. Семьдесят лет я проводил сочельник с Мэрилин – за исключением одного года, когда она училась во Франции. Семьдесят лет! У меня сохранились невербальные воспоминания обо всех других рождественских праздниках, которые мы провели вместе, – елках, подарках, угощениях. Но в этом году все иначе: мало веселья и нет елки. Мне так зябко и холодно, что я включаю обогреватель и встаю под струю горячего воздуха. Я всех очень люблю – меня окружают мои дети и внуки, – но я чувствую пустоту. Центр отсутствует.

На Рождество моя дочь готовит утку по-пекински, но она совершенно не сочетается с тем, что приготовили другие. Все знают, что, если бы Мэрилин была жива, нам бы никогда не сошла с рук еда навынос или блюда, которые не подходят для празднования Рождества. Более того, перед праздничным ужином Мэрилин всегда произносила какую-нибудь торжественную речь или читала Библию. В это первое Рождество без нее мы все чувствуем себя потерянными. Вступительная речь отменяется: мы просто садимся и едим. Я скучаю по церемониальному чтению: я принимал его как должное, как, впрочем, и многое другое, что делала моя драгоценная жена.

Последние десять лет – с тех пор как моей внучке Алане исполнилось шестнадцать – мы с ней печем на Рождество печенье кихелах по рецепту моей матери. Алана уже взрослая: она учится на четвертом курсе медицинской школы, помолвлена и руководит нашей маленькой пекарней. Накануне вечером мы готовим муку, дрожжи и масло, а ранним утром раскатываем поднявшееся тесто и добавляем изюм, орехи, сахар и корицу. Получается около тридцати сочных коржиков. На этот раз мы готовим их с грустью. Как жаль, что Мэрилин никогда их не попробует – они бы ей понравились.

Семья так разрослась, что вот уже два года мы тянем жребий, и каждый покупает подарок кому-то одному. Но в этом году мы отказываемся от подарков: нынешний праздник проникнут печалью, и процесс вручения подарков не вызывает особого интереса.

В ближайшие дни дети будут со мной, так что одиночество меня не страшит. Мы много разговариваем, едим вкусную еду, играем в шахматы, скрэббл и пинокль. Наконец все дети разъезжаются, и в новогоднюю ночь я остаюсь один. Как ни странно, это оказывает на меня благотворное действие. Моя интровертность побеждает одиночество. Когда приближается полночь, я включаю телевизор и смотрю торжества по всему миру – от Таймс-сквер до Сан-Франциско. Я вдруг понимаю, что за семьдесят лет это всего лишь второй Новый год, который я встречаю без Мэрилин. (Первый раз это случилось, когда она училась во Франции.) По телевизору я вижу, как люди, собравшиеся на Таймс-сквер, смеются и аплодируют, но убавляю звук. Мэрилин больше нет, и настоящая жизнь кончена. Мне тяжело и грустно, и я знаю, что никто не может это исправить. Мэрилин умерла. Я представляю ее разлагающееся тело в гробу. Теперь она живет только в моем сознании.

Глава 24. Один дома

43 дня спустя

Где бы я ни находился, я везде нахожу напоминания о Мэрилин. Я вхожу в нашу спальню и вижу ее лекарства на прикроватной тумбочке. Завтра попрошу Глорию, мою домработницу, убрать их куда-нибудь подальше. Чуть позже в комнате с телевизором я обнаруживаю очки Мэрилин: они лежат на подлокотнике кресла, в котором она всегда сидела. Еще несколько пар оказываются в ванной. Почему у нее было так много очков? На столике у дивана, где Мэрилин провела большую часть своих последних дней, рядом с бесконечными пузырьками и упаковками таблеток я замечаю ее айфон. Что со всем этим делать? Последнее время я просто не способен принимать решения и перекладываю эту проблему – как, впрочем, и все прочие – на плечи детей.