Исчезновения - Эмили Мерфи (2019)

Не сразу соображаю, но когда понимаю, о чем он спрашивает, то начинаю смеяться. Смеюсь и смеюсь, пока живот не начинает болеть, смеюсь громче, чем за долгое время, и, скорее всего, громче, чем следует, но в любом случае всегда чувствую себя головокружительно рядом с ним.

Когда снова могу говорить, смахиваю слезу.

– Думаешь, нас учат финскому в Гарднере?

– Хорошо, смейся надо мной сколько хочешь. – Он трет затылок, там, где волосы переходят в шею. Волосы у него снова короткие. Он, должно быть, их только что подстриг. Мне больше нравится, когда они начинают отрастать, как будет примерно через неделю.

– Это называется «финальное слово», – объясняю. – Финальное – то есть последнее, заключительное. Это просто глупая игра, в которую мы играли с мамой. Типа моста, который она построила между моими и ее интересами. Ей нравились загадки, а мне – слова. Так что, если сумеешь подобрать правильное слово для ситуации или человека – это как доставить финальный кусочек пазла.

– Игра применима и к людям? – Он наклоняет голову. – Значит ли это, что и для меня есть финальное слово?

Да, думаю, и оно: «захватывающий», «учтивый», «недоступный».

– Не хотел бы узнать?

Он улыбается мне, я вижу его кривой зуб, и дрожь пробегает у меня по спине в кончики пальцев.

– Мама делала победителю корону из одуванчиков, – говорю, переплетая дрожащие пальцы перед собой. – Два лета назад у меня было постоянное желтое пятно на лбу. В общем, я выигрывала так часто, что это сделало меня проигравшей.

Его смех вырывается облачком пара изо рта. Он покашливает.

– Скучаешь по нему? По Гарднеру?

Думаю об уголке на чердаке Кэсс, о маме в саду, каким ужасно тихим он стал после ее смерти.

– Скучаю по тому, каким он был.

– Я иногда думаю о том, каково будет отсюда уехать, – от Уилла это звучит как признание, – чаще, чем иногда. Не навсегда или типа того. Просто посмотреть, что там. Мы, бывало, ездили, когда я был маленький, к побережью, горам. И тогда, когда мама отвезла меня к вам, в Гарднер, – он выдыхает. – Но теперь мы уезжаем все реже и реже. Думаю, это становится тяжелее с каждым новым Исчезновением.

Он пожимает плечами. Снег кружит вокруг нас. Я молчу. Позволяю тишине окутать нас, чтобы он продолжил говорить.

– В самые странные мгновения, даже когда бегу по воде, я начинаю волноваться обо всем том, чего еще не видел, – говорит он. – Потому что кто знает, что исчезнет следующим: вкус еды, все цвета за пределами красок и ручек? Жить здесь – словно находиться внутри бомбы с часовым механизмом.

Глаза у него темно-синие, мраморные. Его голос вдруг разрезает воздух как острие. Я киваю, подбадривая его продолжать.

– Если бы я был богат, – говорит он, – то, скорее всего, потратил бы состояние на путешествия по миру, а не на постройку большого дома и приобретение кучи вещей. Я лучше строил бы воспоминания, потому что их ты носишь с собой всегда, везде, это то, что нельзя уничтожить или отнять. – Его лицо вспыхивает, но не только от холода.

Хочу сказать ему, что никогда не слышала, чтобы чьи-то мысли оказывались так близки с моими, дотянуться до его руки, переплести наши пальцы. Вместо этого мое дыхание вырывается белым и мягким облачком.

– Да, – все, что я могу сказать.

– Но ведь приятно иметь мечту, за которой можно гнаться, – говорит он, – что-то, к чему стоит стремиться.

Я киваю.

– Лучше, чем постоянно оглядываться назад.

– Так ты за чем-то гонишься?

Я думаю о мамином прошлом, о том, как его ветки словно постоянно дотягиваются и касаются моего будущего.

– Возможно, – говорю. – Может, за чем-то таким, про что не знаю, хочу ли его поймать.

– Как интригующе. – Он поворачивается ко мне и поддразнивает. – Может, твое финское слово должно быть «осторожная».