Вхожу в комнату Лены. Кровать застелена, стул аккуратно придвинут к столу. На подоконнике – два горшка с орхидеями, за которыми заботливо ухаживает Карин.

Все позади, и следовало бы обрести покой.

Я опускаюсь на кровать Лены. Надо мной звездное небо.

4842 дня.

Ровно столько я искал свою дочь, искал ответы и был уверен, что обрету покой, если узнаю хоть что-то.

4842 дня, которые в итоге уложились в рассказ на десять минут. Больше Рогнеру не потребовалось.

Этого я добивался?

Да, наверное, так оно и должно быть. Но я не чувствую умиротворения. Кто я теперь? Что от меня осталось? Что остается, если Лена мертва, а Ханну забрали?

Фрау Хамштедт сказала, что мы можем навещать детей дважды в неделю, по вторникам и пятницам, с пятнадцати до шестнадцати часов. Конечно, потом время посещений можно будет увеличить, но сейчас, особенно в свете последних событий, детям лучше сосредоточиться на терапии. Карин называет это целесообразным.

Я ложусь под звездным небом.

Думаю о Ханне.

Ханнахен…

Я представляю, как все сложилось бы, если б ко мне вдруг вернулись жизненные силы. Если б могла быть надежда, перспектива. Представляю, как я встаю, потому что внезапно осознаю, что мне следует делать. Это подобно откровению. Как иду в спальню, достаю чистую одежду из шкафа. Затем – в ванную, чтобы впервые за долгое время принять душ. Побриться и как следует расчесать волосы. Как спускаюсь на кухню. Карин убирает со стола и рада видеть меня одетым и ухоженным, вновь похожим на человека. Как мой облик вселяет в нее надежду. Надежду на прогулку погожим осенним днем. Я целую ее в щеку и говорю:

– Быстро съезжу в контору, прослушаю сообщения.

И надежда в ее душе крепнет. Мы справимся. Проведем вместе еще несколько чудесных лет. Да, как прежде уже не будет. Но все-таки мы вместе и наконец-то получили ответ. Я улыбаюсь на прощание, выхожу из кухни, спускаюсь в гараж и сажусь в машину. Ворота поднимаются, я выезжаю задним ходом и еду. Не в контору.

В Регенсбург, в реабилитационный центр. К Ханне.

Представляю, как беру ее за руку и веду на парковку. Пристегиваю ее на заднем сиденье. Сажусь впереди. Запускаю двигатель.

– Уедем далеко-далеко, дедушка, – доносится с заднего сиденья.

Я улыбаюсь в зеркало и отвечаю:

– Да, родная моя, далеко-далеко.

Лежу под звездным небом.

Я бы мог…

Мы с вами не такие уж разные, герр Бек.

Эпилог

Лена, сентябрь 2013 года

Наш мир обнесен стенами. Без окон и без дверей. Наш мир тесен. Двадцать четыре шажка, если мерить, приставляя пятку к носку. Двадцать четыре шажка от книжной полки до кухни. В нашем мире действуют правила и штрафы, и время четко распределено.

Это вопрос власти.

Ты думаешь, что заключил нас. Думаешь, мы – твои узники. Изолированные от мира и от людей. Думаешь, мы принадлежим тебе.

Да, это вопрос власти.

Твоя власть простирается на стены и двадцать четыре шажка внутри них.

Я знаю, как тебе хочется, чтобы я обратилась к тебе по имени. Ты молишь, чтобы я произнесла его. Как раньше, когда оно срывалось с моих губ любовно и волнительно, с почтением или хотя бы просто учтиво. Но я не сделаю тебе такого одолжения. Как бы ты ни пытался напомнить мне о тех чудесных днях. Сколько бы ни ругал меня, сколько бы ни избивал и ни истязал всеми мыслимыми способами. Для меня ты стал чужим, и я заставлю тебя прочувствовать это. Это власть. Моя власть, и она неиссякаема.

Полагаешь, мы у тебя в плену?

Ты – несчастный, больной человек, если видишь во всем этом лишь тюрьму. Всякий раз, когда ты отворачиваешься, за твоей спиной вырастают цветы, целое поле желтых подсолнухов. Если я захочу, вырастут сотни гортензий размером с кочан.