Война - Наталья Мар

Эйден не хотел этого вопроса. Ответ на него был запутан и тернист. Он вмещал в себя и миллион самых разных отношений, которых андроид сполна навидался за пятьсот лет, и строжайший имперский принцип разумного нейтралитета. И даже то, что, в конечном счете, Эйден был согласен с юношей, но статус и положение не позволяли чинить мордобой, чуть только некий джентльмен взглянет на леди не под тем углом.

– Пока у нас есть время, я расскажу одну историю. Ты ведь знаешь, как любит империя насаждать в оккупированных мирах свои правила? Отвергать и запрещать традиции, извращать культуру, подводить их жизни под одну гребенку, чтобы легче было управлять?

– Эээ… – на самом деле что-то подобное – почти дословно – бранианцам говорили в школе. Потом в колледже. И в академии. Да и вообще – на каждом шагу, но теперь Орис предпочел ответить уклончиво. – У меня вообще-то тройка по военной истории.

– Тогда ты не безнадежен. Так вот, это все неправда (замени последнее слово на что-то порезче). Мы лишь предлагаем свой уклад как образец процветания. Если местное правительство стоит на своем, но при этом желает войти в состав империи, это его право. Но если возникают подозрения, что в их мире кто-то всерьез ущемлен, мы посылаем туда своих агентов. Надолго, порой на много лет. За это время они должны выяснить, на самом ли деле кто-то страдает. Только когда это признается достоверным, Ибрион вмешивается с правом вето и своими уставами.

– Как это? Что значит, «страдает на самом деле»? Разве это не очевидно?

Андроид полуобернулся, чтобы глянуть на очевидные страдания Самины. Ее сосредоточенное лицо покрылось испариной.

– Орис, есть планеты, где рабство – высшая ступень карьеры. Свобода и работа на себя там – настоящее унижение. Есть целые миры, где народы не желают искусственно продлевать жизнь. Их конечная цель – не единоличное счастье, а вечный цикл превращений из минерала в органику и обратно. Если их излечить от смертельной раны, они будут страдать оттого, что не накормили собою червей, не напитали почву. Но самая поразительная история с нашими агентами приключилась на планете каннибалов. В своих первых отчетах ибрионцы были поражены тем, что в высокоразвитом, цивилизованном обществе после войны стороны ритуально поедают тела убитых врагов. Своих погибших, между тем, они хоронят со всеми почестями. Сказать, что для нас видеть подобное неуважение к противнику было дико – ничего не сказать. Вред был настолько очевидным, что мы запретили каннибализм. Взамен мы наладили для них регулярные поставки искусственного мяса со вкусом человечины.

– Фу.

– Не фу. Кстати, рекомендую.

– Фу!

– Но вскоре нас обескуражили последствия вето: если прежде открытые конфликты на планете были редкостью, проходили с соблюдением конвенций и довольно быстро разрешались, то после – разразилась мировая война небывалого масштаба и поразительной жестокости.

– В чем же была ошибка?

– В том, что наши агенты, ослепленные собственным представлением о чести и достоинстве, не потрудились разобраться в том, что они посчитали дикостью. Поедая убитого врага, эти люди испытывали к нему особую благодарность – он насыщал их тело. И досадное чувство вины: ведь он делал это ценой своей жизни. Это чувство помогало увидеть всю бессмысленность войны. Мелочность причин, по которой начался конфликт. Матери считали, что уж если их сыновья погибли, то не сгинут в земле, а сохранят частичку себя в чьем-то теле и приблизят мир. В самом деле, неужели те, кто перестали быть чужими друг для друга, не смогут договориться без крови? Когда же от тел павших начали отказываться, ценность солдат противника упала. А с нею и ценность мира. Вот так мы и сняли свое вето. Мы признали свою ошибку и с тех пор судим других еще осторожнее.

Юноша смотрел на робота, переваривая услышанное.

– То есть, сейчас Вы наблюдаете, – утверждение, полное скепсиса. – Вы хотите сказать, ее может вот это вот все – устраивать?