Обещания богов - Обещания богов (2022)

Никакого смысла спорить. Невозможно остановить несущийся на всех парах Kriegslokomotive. Симон оделся торопливо — как не поступал никогда, — накинул плащ, взял первую попавшуюся федору, и — тореадор, смелее в бой!

Берлин в конце лета любил дождь. Или наоборот. Так или иначе, Симон дождь обожал. Но этим утром, в мерзком настроении и измученный, он был не в состоянии полностью насладиться радостью ливня.

Под зонтом он добежал до Альте-Потсдамерштрассе в надежде найти такси, но ни одной машины видно не было — со вчерашнего дня ввиду начавшейся войны такси стали редкостью.

Вдруг он заметил двуколку, которую тащила лошадь с понуренной головой, не обращавшая внимания ни на хляби небесные, ни на машины, ни на прохожих. Он сделал знак сонному кучеру.

Повозка остановилась: козлы под брезентовым тентом, под которыми пыльной кучей громоздилась то ли картошка, то ли репа. Симон попросил довезти его за несколько марок до Веддинга. Чуть больше четырех километров трусцой — минут за сорок доедут.

Мужик, чуть говорливее своей лошади, согласился, и Симон взгромоздился к нему под бок, укрытый от потопа. И не знал, смеяться ему или плакать. Под ливнем, в землистом запахе овощей, под мирный перестук копыт он направлялся на первый в жизни арест. Однако под брезентовым навесом, о который со стуком бились капли, в нем зародилось странное чувство благости. Колдобины мостовой, встряски на выбоинах, неотвязный ритм мелкой трусцы… его окончательно сморило. Веки неодолимо опускались.

Он предложил крестьянину «Муратти», и они молча закурили, глядя, как перед ними подрагивает длинная Бельвюштрассе. Симон размышлял о сне, увиденном под утро, фрагменты которого еще плавали в сознании, как шлак в воде. Его сны всегда были неспокойными, сложными, болезненными. Он просыпался измученным, даже выжатым, спрашивая себя, как после подобных испытаний его рассудок сумеет войти в рабочий ритм.

Сегодняшние два часа сна не стали исключением из правила — он увидел, как его кожа белеет, начинает блестеть, подобно перламутру, и сквозь нее прорастают чешуйки. Между пальцами появились связывающие фаланги перепонки. Не зная ни как, ни почему, он оказался на операционном столе, ослепленный мощной хирургической лампой. Он не различал ни врачей, ни медсестер, но слышал позвякивание инструментов…

Опустив глаза, он увидел, как руки в перчатках осторожно снимают с него несколько чешуек. Ему стало больно, но в то же время щекотно. А главное, он чувствовал себя униженным, словно какой-то его постыдный секрет вдруг оказался выставленным на всеобщее обозрение.

Он был голым, уязвимым, чудовищным. Он видел, как пинцет отрывает от него белые пластинки, покрытые лаком, как ногти, потом выкладывает их в лоток «для анализа». Самым ужасным было то, что эти отделенные частицы продолжали причинять ему боль, когда их трогали, даже на расстоянии.

— С вами все в порядке?

Симон вздрогнул. Ему снова снился сон. Он дрожал и чувствовал, как по спине сбегают струйки пота, — несмотря на грозу, было уже очень жарко. Он предложил еще одну сигарету возчику. Какое облегчение чувствовать себя живым. Невольно глянул на руки: никаких чешуек…

— Приехали.

Симон расплатился с крестьянином и выпрыгнул под дождь.

58

Mietskaserne[105] были домами, построенными в конце ХIХ века для размещения бедняцких семей, которые тысячами стягивались в столицу. В этих «жилых казармах» и речи не шло о каком бы то ни было комфорте или соблюдении санитарных норм. Спекуляция недвижимостью в чистом виде, основанная на простом принципе: разместить максимум людей в минимуме пространства. Отсюда и эти бетонные ряды домов, которые в свою очередь выстраивались вокруг прямоугольных патио — Höfe[106], — напоминавших бесконечные Дворы чудес, разгороженные и похожие на лабиринты.