Дама в черном - Гастон Леру (1993)

Вернувшись в камеру, он пишет письмо за подписью Вильера, в котором по установленной форме просит начальника тюрьмы немедленно освободить арестованного Бальмейера. Однако на документе не хватает еще судейской печати. Эта малость нашего героя не смущает. Он вновь появляется у судьи с припрятанным в рукаве пиджака письмом, уверяет судью в своей невиновности, симулирует припадок страшного гнева и, отчаянно жестикулируя над столом подхваченной коробкой с печатями, неожиданно опрокидывает чернильницу на небесно-голубые брюки сопровождающего его жандарма.

В то время как несчастный пострадавший, окруженный утешающими его сотрудниками суда, чуть не плача от отчаяния, вытирает свои парадные брюки, Бальмейер, воспользовавшись всеобщим замешательством, быстро прикладывает необходимую печать к приказу об освобождении, а затем рассыпается в извинениях перед несчастным жандармом.

Но дело сделано. Выходя из кабинета судьи, мошенник небрежно бросает подписанную бумагу с печатью в руки служителя.

— О чем только думает господин Вильер, — говорит он, — заставляя меня передавать свои документы. Я ему не слуга какой-нибудь.

Письмо было доставлено служителем по адресу в тюрьму Маза. Это был приказ об освобождении некоего Бальмейера, каковой в тот же вечер оказался на свободе.

Арестованный за кражу у Фюре, он бежал, засыпав перцем глаза жандарма, отвозившего его в полицию. В тот же вечер, во фраке и белом галстуке, он присутствовал на премьере в Комеди-Франсэз.

Будучи приговоренным военным советом к пяти годам общественных работ за кражу ротной кассы, он едва не ускользнул из заключения, упакованный своими приятелями в мешок с макулатурой. Неожиданная перекличка нарушила этот хитроумный план.

Рассказ об удивительных приключениях Бальмейера можно продолжать без конца. Он представлялся графом Мопа, виконтом Друз д'Эдлоном, графом Мотевилем, графом Боневилем и так далее.[2] Элегантный и светский, с хорошими манерами, он кочевал по курортным городам и пляжам: Биарриц, Экс-ле-Бэн, Люшон. Он сорил деньгами, окруженный хорошенькими женщинами, оспаривавшими друг у друга его улыбку, ибо этот жулик был еще и отчаянным Донжуаном.

Представляете ли вы себе теперь этого типа? И с этим-то человеком предстояло сразиться Рультабилю.

Я полагал, что достаточно поведал госпоже Эдит о знаменитом бандите. Она слушала меня молча и сосредоточенно, что весьма мне польстило, но, приглядевшись повнимательней, я увидел, что она спит! Я мог бы и обидеться, но, так как был просто не в состоянии оторвать от нее глаз, то, увы, оказался полностью покорен, и в результате в моей груди зародилось чувство, которое впоследствии я напрасно старался изгнать из своего сердца.

Ночь прошла без приключений. Когда забрезжил рассвет, я вздохнул с облегчением. Но Рультабиль не отпускал меня спать до восьми часов, пока не составил дневное расписание дежурств. Он уже побывал среди вызванных рабочих, энергично заделывавших бреши в башне В. Работы велись так добросовестно и быстро, что к вечеру замок Геркулес был и в самом деле закрыт так же прочно, как это изображается на бумаге. Этим утром, сидя на большой куче щебня, Рультабиль уже начал набрасывать в своей записной книжке план, который я несколько раньше предложил вниманию читателя.

— Видите ли, Сэнклер, — сказал он, хотя, измученный бессонной ночью, я почти засыпал с открытыми глазами, — глупцы могли бы подумать, что я возвожу преграды для того, чтобы защищаться. Однако это лишь ничтожная часть истины, ибо я укрепляю замок, главным образом, чтобы размышлять. Я заделываю бреши не только в надежде помешать Ларсану проникнуть сюда, но и для того, чтобы избавить мой разум от «утечки». Например, я не могу размышлять в лесу, мысли просто разбежались бы в разные стороны. Совсем другое дело в огороженном пространстве. Это все равно как в несгораемом шкафу. Если вы в здравом уме и твердой памяти находитесь внутри, то ваш разум обязательно найдет верный путь.