Пока Джонатан шел по улице, разглядывая витрины и с благодарностью подставляя солнцу осунувшееся лицо, мимо то и дело проносились бородатые мотоциклисты в темных очках, ревя моторами и недвусмысленно делая знаки юным девицам, потягивавшим кока-колу за столиками на тротуаре. В Эсперансе девочки наряжались, как попугаи. Это в соседнем степенном Онтарио матрона может зачехлиться, будто диван на похоронах. А здесь, в Эсперансе, страстные квебекианки устраивали ежедневный карнавал, издалека радуя глаз пестрыми тряпками и сверкающими золотыми браслетами.

Деревьев в городе не было. Вокруг на много миль тянулись сплошные леса, так что отсутствие деревьев горожанам казалось немалым достоинством. Такой же редкостью, как деревья, были индейцы. Джонатан заприметил только одного, с семейством, загружавшего пикап продуктами из супермаркета не менее чем на тысячу долларов. Жена следила за погрузкой, детишки околачивались поблизости.

Не было и вульгарных, бросающихся в глаза символов процветания, если не принимать в расчет нескольких яхт на приколе, тысяч семьдесят пять каждая, и табуна дорогих мотоциклов, сгрудившихся вокруг «Бонни» и «Клайдсалуна». Канадцы – и французского происхождения, и прочие – не любители показухи, идет речь о деньгах или о чувствах. Состояния, конечно, еще делались. Всеми, кто был удачлив.

Удача же была истинной религией этого городка. Всякий мечтал о золотой жиле у себя в саду, и парочка счастливчиков и вправду разбогатела таким способом. Эти люди в бейсболках, кроссовках и кожаных куртках, переговаривающиеся по радиотелефонам – в каком-нибудь другом городе вы сказали бы, что они торговцы наркотиками, сутенеры или мошенники, и не ошиблись бы, – здесь, в Эсперансе, всего лишь скромные тридцатилетние миллионеры. Те же, что постарше, предпочитали проводить время подальше от любопытных взглядов.

В первые минуты Джонатан буквально пожирал город глазами. Он был совершенно истощен и измучен, только глаза сияли на изможденном лице, может быть, поэтому душа его с признательностью впитывала все, что он видел и слышал. Так принимает обетованную землю моряк после долгого странствия по океанским просторам. Как хорошо! Как я стремился сюда! Это – мое.

* * *

Он выехал из Ланиона на рассвете, не оглядываясь и держа путь на Бристоль, где должен был на неделю «лечь на дно».

Припарковав мотоцикл в занюханном пригороде, откуда Рук обещал угнать его, сел в автобус и доехал до Авенмута. Там без труда разыскал ночлежку для моряков, в которой хозяйничали два пожилых ирландца-гомика, основным достоинством которых было, как говорил Рук, то, что они не любили полицию.

Дождь лил и днем, и ночью. На третий день за завтраком Джонатан услышал по местному радио свое имя и основные приметы: в последний раз видели в Западном Корнуолле, правая рука повреждена, звоните по такому-то номеру. Он заметил, что хозяева-ирландцы тоже внимательно слушают, многозначительно глядя друг на друга.

Расплатившись по счету, Джонатан автобусом вернулся в Бристоль.

Мерзкие тучи висели над развороченным индустриальным пейзажем. Засунув руки в карманы (марлевая повязка сменилась пластырем), Джонатан шатался по неприветливым улицам. В парикмахерской в чьей-то газете он увидел свою фотографию, ту самую, которую сделали с него люди Берра в Лондоне: сняли так, чтобы было немножко непохоже, но все же узнаваемо.