Последний секрет - Бернард Вербер (2019)

Эрос – физическая любовь, секс.

Агапа – любовь чувств, сердце.

Филия – духовная любовь, мозг.

При соединении всех трех происходит синтез нитроглицерина, медленный волновой взрыв при восьми герцах.

Любовь с большой буквы, о которой говорится во всех мифах и которую пытаются воспеть все художники. Секс, сердце, мозг – в унисон.

Чакра 2, чакра 4, чакра 6.

Восьмигерцовая волна, порожденная тремя излучателями, вырывается из мозга, пронзает материю и разливается вокруг. Волна любви. Они уже не соединившаяся пара, а маленький излучатель космической энергии.

В их головах происходит некоторое изменение сознания.

Меня больше не существует.

На мгновение Исидору приоткрываются некоторые тайны мира.

Чем я это заслужил?

Лукреции на мгновение приоткрываются другие тайны.

Уж не брежу ли я?

Оказывается, по всей вселенной тянутся длинные тонкие волокна, подобно тому как мозг соткан на волокнистом ядре.

Арфа.

Линии, протянувшиеся между точками, переплетаются и образуют ткань.

Космические струны. Тянущиеся в пространстве струны вибрируют, словно арфа. Их восьмигерцовая вибрация сопровождается рождением звезд, разлетающихся, подобно крупицам пыли.

Струны, волокна, узелки. Вселенная – ткань. Полотно. Картина живописца. Плавящееся, изменчивое изображение. Вселенная как воображаемый кадр.

На ноту си…

Кто-то измышляет этот мир, а мы воображаем, что он существует на самом деле. Время – часть этого сна, оно – всего лишь иллюзия, но если мы осмелимся посчитать время прерывистым, то существа и события утратят для нас начало, середину и конец. Я одновременно и плод, и молодая женщина, и старушка. Нет, шире: я один из сперматозоидов в мошонке у отца и одновременно труп, зарытый на кладбище под надписью «Лукреция Немрод». И даже шире того: я – желание в голове матери и воспоминание в головах тех, кто меня любил.

У нее ощущение безмятежности.

Я гораздо больше своего «я».

Взлет продолжается. Страха нет. На каком-то уровне их сердца перестают биться.

Что происходит, думает он.

Что происходит, думает она.

Это длится секунды, кажущиеся годами.

Потом запускается движение вспять. Сердце оживает и отсоединяется от мозга.

По мере спуска все забывается. Счастье улетучивается, знание растворяется, потому что еще рано, время обладать этой информацией для них еще не настало. Можно расслабиться.

Они миновали мыс и чувствуют себя тупицами. Они знают, что никогда не смогут изложить свои ощущения, потому что нет таких слов, чтобы хоть в малой степени выразить их силу.

Они смотрят друг на друга и прыскают.

Напряжение проходит. За одним приступом смеха следует другой, за волной волна, приливы и отливы. Они смеются, потому что понимают, что все сводится к насмешке. Смеются, потому что обращают в шутку всякую трагедию. Смеются, потому что в это мгновение больше не боятся смерти. Смеются, потому что в это мгновение к ним не имеет отношения вся человеческая трагедия вокруг.

Они смеются, потому что им смешно смеяться.

Но вот и приземление. Хохот превращается в кашель, как у старых захлебывающихся авиамоторов.

– Что нас до этого довело? – бормочет Лукреция.

– Меня – четырнадцатая потребность, «любить Лукрецию Немрод».

– Ты сказал любить?

– Нет, не думаю.

Лукреция еще посмеивается, встряхивая длинными рыжими волосами в микрозавитках, пропитанных потом. Миндалевидные глаза теперь не изумрудные, а красновато-коричневые с золотистым отливом. Тело в жару и во влаге. На лице крайнее расслабление, как будто распрямились все мускулы под кожей.

Ей понятна сдержанность друга.

– Со мной впервые такое.

– И со мной. Это как открытие новых ощущений, совершенно неведомого мира.

– Обычно этому можно поставить максимум… скажем, шестнадцать из двадцати.

– А тут?

– Тут все восемь тысяч из двадцати.