А вот Рохе, который так и не почуял перемены в настроении кавалера, досталось. Волков схватил его за плечо, рванул на себя, и зашипел зло, в ухо, да так что вино у Скарафаджо расплескивалось:

— Послушай, Роха, ты мне лучше при людях не перечь, хочешь, что сказать, отведи в сторону.

— Да ты что, Фолькоф, — удивлялся Роха, стараясь удержать вино в кружке, — я и не перечил тебе, просто разговаривал.

— Меньше разговаривай, дурак, — продолжал беситься кавалер, — ты вроде тут как офицером себя почувствовал, так и веди себя как офицер, поддерживай меня во всем, потому, что дела у нас не Бог весть, как идут. Сегодня пока вас не было, сброд уйти собирался, и Пруфф этот… Крыса, как узнал, что мы какого-то знатного господина из еретиков угомонили, так первым бежать был готов, может и штаны запачкал. Чертов трус, а ты мне говорил, что он не трус, а просто дурак. А выходит, что как раз наоборот, — шипел кавалер.

— Какого, дьявола, я с тобой, Фолькоф, я с тобой, — заговорил Роха, пытаясь успокоить кавалера, — а кого вы приложили? Герб видал его?

— Видел, вон в телеге, щит его лежит, и штандарт, Ливенбах он.

— Ты и вправду Ливенбаха угомонил, ты лично? — лицо Рохи изменилось. Теперь он и сам видимо волновался. — В поединке? Насмерть? А какого из них?

— Хватит задавать мне вопросы, Пруфф и его сброд, трясутся весь день, еще и ты будешь?

— Так насмерть убил? — не отставал Скарафаджо.

— Ранили, но в голову, из мушкета, твои Хилли-Вилли. Его пажи увезли.

И тут лицо Рохи изменилось, он вдруг обрадовался:

— Хилли-Вилли? Из мушкета? — орал он. — В башку Ливенбаху? Ай да молодцы, не зря я их стрелять учил. Это я их учил стрелять, Я, Игнасио Роха. Где мои мальчики? Знают ли, кому они влепили пулю.

Он быстро и ловко нацепил свою деревянную ногу, словно сапог и вскочил:

— Хочу поздравить ребят, где вы, парни?

Волков поймал егоза рукав:

— Роха, впредь не смей мне перечить при моих людях. Слышишь?

— Я понял, Фолькоф, понял, ты теперь офицер. Теперь ты еще и рыцарь, все я понимаю, не дурак, авось, — отвечал Скарафаджо успокаивающим тоном и пошел к мальчишкам. — Просто думал, по старой памяти, как старые друзья… Поболтать можем.

— Можем, когда никто не слышит, — сухо сказал кавалер.

Встал, пошел к своей телеге.

А Роха опять заорал, размахивая кружкой с вином и приплясывая на своей деревяшке. Он был весел, хотя Волков догадывался о том, что дается ему это не просто. Скарафаджо орал и поздравлял Хилли-Вилли, так, чтобы все слышали. Он требовал для них вина и нахваливал их, называл их «мои ребята», и делал он все правильно. Мальчишки конфузились, от такого внимания, краснели, и были горды. А люди капитана Пруффа, видя, что Роху совсем не беспокоит ранение Ливенбаха, уже и сами не так тревожились. И стали тоже поздравлять мальчишек.

А потом, те, кто ходил за водой, взялись делить деньги, что были найдены у убитого сержанта, не забыв про долю кавалера, потом стали выпивать. И потихоньку, не сразу, уже почти в сумерках, кто-то стал петь солдатскую песню, и Скарафаджо ее подхватил, пел фальшиво, но громко и смешно. И у костра, где он сидел, стали собираться солдаты, подпевали, ели, смеялись.

А Волков, сидевший в одиночестве, с кружкой вина, мрачный и абсолютно трезвый, подумал, что не зря дал Рохе три талера и согласился взять с собой. Больше, чем на Роху, ему положиться здесь было не на кого. Не на Егана, не на Сыча и не на двух мальчишек, что сидят у костра с Рохой, пьяные и счастливые. И уж точно не на людей Пруффа, или двух монахов. Да, только Игнасио Роха, по прозвищу Скарафаджо, только он один, в этом провонявшем трупами городе, был человеком, на которого кавалер Иероним Фолькоф мог рассчитывать.

«Да, хорошо, что я взял этого колченого черта с собой», — подумал кавалер, и крикнул:

— Еган, уксус мне, буду мыться.