Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский (2019)

— А что, Рябая Рутт могла повесить Вильму?

— Не знаю, — Эльза Фукс задумалась, вспоминая. — Ну, когда они с Гансом один раз деньги считали у нас дома, Ганс хотел больше денег взять, а Вильма ему и говорит: «Доиграешься, дурак, Рябая узнает, что долю её зажали, так живьём в землю закопает». Говорит, хочет за пять с половиной талеров с Кривым потолковать.

— С каким Кривым, кто такой? — спросил Волков.

— С госпожой Рутт всегда был человек, большой, шляпу носит и тряпку на правый глаз мотает. Всегда с ножом ходит.

— Значит, Вильма под Рябой Рутт ходила? — уточнил Волков.

— Не знаю, господин. Но деньгу ей всегда относила.

Спрашивать больше было нечего, всё становилось на свои места. Все дорожки вели к Рябой Рутт. И кавалер, и Сыч это отчётливо понимали. Волков стоял, поигрывая стаканом, в котором ещё плескалась капля тёмного пива. Но потом нашёл, что спросить:

— Думаю отправить тебя в приют, согласна?

— Экселенц, — не дал заговорить девушке Сыч, — рано её отводить в приют. Может, ещё она что-то скажет. Ещё что-то вспомнит.

— Ты помолчи, — сказал Волков, — знаю, почему ты не хочешь её отводить в приют, тебе хорошо, когда молодая безотказная бабёнка под боком.

— А что? — ничуть не смутился Фриц Ламме. — Ежели у бабы махнатка есть, то её и иметь нужно, так Господь сказал, и иметь её махнатку нужно как можно чаще, ежели молодых баб не иметь, у них хвори случаются.

— А ты случаем не бабий доктор? — поинтересовался кавалер.

— Нет, у меня другое ремесло, — важно сказал Сыч.

— Ну, так, может, помолчишь тогда, может, дашь девице сказать?

Фриц Ламме сложил руки на груди, всем своим видом показывая: «Пусть скажет, если вам так угодно».

— Ну, говори, пойдёшь в приют или у меня пока останешься? — произнёс Волков, глядя на девушку.

Девушка стала мяться и краснеть, косилась на Сыча и молчала.

— Не бойся, говори. Тебе ничего не угрожает. Всё будет так, как сама захочешь.

— Я и не знаю, — мямлила Эльза Фукс, — я до сих пор сама и не решала ничего.

— Если замордовал тебя Фриц, так и скажи. Чего боишься?

— Господин Фридрих… Он просто меня там, в людской, при других слугах берёт, а они смотрят. А как вас нет, так и сами домогаются. А так, я с вами хочу остаться… Да, лучше с вами, господин.

— А ну-ка, кто там к тебе домогался, — сразу стал яриться Сыч, хватая девушку под руку, — а ну пошли, покажешь.

— Стой ты, дурень, — остановил его Волков, — потом выяснишь, ты мне, Эльза, ответь, почему ты в приход идти не хочешь. Вон тому чумазому давать согласна, а в приход — ни в какую.

Девушка стала вдруг строгой, серьёзной, словно повзрослела сразу, и, глядя на кавалера, произнесла твёрдо:

— Лучше с господином Фридрихом, — она кивнула на Сыча, — чем туда. Душно там, от старухи словно чад идёт, стоишь рядом — вздохнуть не можешь. Одни бабы злобные, дерут друг друга, другие несчастные такие, что в петлю лезут. А Ульрика такая страшная, что сердце рядом с ней стынет.

— Ульрика? Кто она такая? — спросил Волков.

— Помощница Анхен.

— И чем она страшна? — продолжал спрашивать кавалер.

— Тёмная душа, — серьёзно говорила девушка, вспоминая что-то, — один раз меня в столовой заставили столы скоблить с одной бабой, а у бабы той дети с мужем сгорели, и она рыдала день-деньской, поскоблит стол малость, а потом сядет на лавку и рыдает. Ульрика раз ей сказал работать, она, вроде, и начала, и тут же опять села рыдать, она её второй раз сказал, баба та опять начала работать и опять стала рыдать, так Ульрика подошла к ней, погладила по голове, и сказала тихо: «Боль твоя не утихнет, и нам от тебя проку нет, ты ступай к реке, там покой найдёшь». А я глядела на Ульрику, а у неё глаза тёмные, как колодцы ночью, а баба та встала и пошла.

— И что утопилась баба та? — спросил Сыч, внимательно слушавший рассказ.

— Не знаю я, — отвечала Эльза Фукс, — я её больше не видела.